«Русский облик войны»: российское военное строительство глазами кадровых аналитиков Армии США

Ниже Вы можете ознакомиться с подробным конспектом с значимых деталей, а после – со статьей, сделанной на основе фактов и наблюдений, указанных в обзоре.

 

 

1. Отказ от стратегии аннигиляции. Российская армия не стремится к быстрой решающей победе через масштабное окружение и уничтожение противника. Предпочтение отдаётся стратегии истощения – к данной модели российские военные планировщики пришли после первых месяцев конфликта.

 

2. Эволюция подходов: кампания в Украине начиналась как «операции вторжения» с попыткой дезорганизации украинского командования, но трансформировалась во фронтально-позиционный конфликт на истощение с опорой на артиллерию, инженерные системы и мобилизационные резервы.

 

3. Сильная вертикаль и централизация управления: российское командование стремится к сохранению жесткой иерархии. Это снижает тактическую гибкость вооруженных сил, но повышает управляемость в условиях позиционных боевых действий.

 

 

1. Инженерное доминирование. Россия активно применяет эшелонированную оборону, используя разветвлённые сетью полевых фортификационных сооружений, масштабных минных полей, противотанковых заграждений и опорных пунктов. Это нивелирует превосходство украинской и западной бронетехники.

 

2. «Боевая геометрия»: российская армия стремится выстраивать боевую работу артиллерии и дронов в 3D-пространстве. Огневая мощь как на тактическом уровне, так и в области применения дальнобойных вооружений опирается на разведданные беспилотной аэроразведки. Кроме того, в ВС РФ сформировалась культура неформального взаимодействия между артиллерийскими расчётами и тактической разведкой на низовом уровне.

 

3. Адаптация к работе средств западной технической разведки: активное применение маскировки, ложных целей, радиомолчания. Примеры: фальшивые позиции ЗРК, имитации тыловых баз снабжения.

 

4. Учет собственных уязвимостей: российские силы учитывают недостатки в связи, логистике и мобильности и компенсируют их высокой плотностью огня, медленным темпом продвижения и локальным преимуществом в инженерных средствах.

 

 

1. Принцип обеспечения управляемости: российские батальоны и бригады функционируют в предельно стандартизированной манере. Им не ставятся задачи, выходящие за пределы их боевой подготовки — за редкими исключениями (например, штурм Бахмута).

 

2. Слабая инициатива на низовом уровне: офицеры и сержанты, как правило, не имеют полномочий на импровизацию. Это отражение общей культуры военной бюрократии, которая царит в ВС РФ.

 

3. Есть и успешные подразделения-исключения: немногочисленные части, где сформировались инициативные звенья управления (чаще всего — в штурмовых, инженерных или подразделениях БПЛА), благодаря чему они добиваются более высоких результатов.

 

 

1. Резервисты и мобилизованные интегрируются в действующие части. Это дало временную нехватку качества, но решило проблему численности. Компенсация слабой подготовки осуществляется за счёт плотности обороны и статичности задач.

 

2. ЧВК и контрактники: активно использовались на высокорисковых направлениях. Их роль — интенсивные штурмовые действия и разведка боем.

 

 

1. Введение оборонной логики как элемента стратегического планирования. Россия все чаще действует так, будто готовится к расширению конфликта, производя усиление ПВО, интеграцию новых систем радиоэлектронной борьбы, а также рассредоточивая ресурсы.

 

2. Переход к модульной армии: неформально идет работа над упрощением логистики, стандартизацией техники, повышением автономности малых подразделений.

 

3. Роль флота крайне ограничена. В Чёрном море доминирует оборонительная логика. Россия избегает полномасштабных морских операций, полагаясь на ПКР и дроны.

 

Как Россия ведет войну: институциональный код, практика и вызовы

 

Доклад How Russia Fights — один из наиболее глубоких и системных обзоров российской военной практики последних лет. Он основан на эмпирических наблюдениях за действиями России в Украине, Сирии, Ливии, Нагорном Карабахе и других зонах конфликта. Кроме того, он включает результаты многолетнего анализа российской военной доктрины, реформ, учений и трансформации системы управления войсками. Главная ценность работы заключается не столько в описании техники или тактических приёмов, сколько в попытке реконструировать институциональный код российской манеры ведения войны — то есть системы мышления, организационных принципов и логики принятия решений, определяющих её поведение на разных уровнях и в разных ситуациях.

 

 

Один из ключевых выводов доклада заключается в том, что российская армия по своей сути представляет собой бюрократически устроенную военную машину, унаследовавшую от Советского Союза не только структуру, но и институциональные подходы к управлению, планированию и ведению боевых действий. Центральная особенность этой системы — высокая степень централизации, проистекающая из индустриального военного мышления. Война в таком понимании — это масштабная кампания, организуемая сверху вниз, через строгую вертикаль власти и мобилизацию всех возможных ресурсов.

 

Это не означает, что российская армия не способна к адаптации. Напротив, на тактическом уровне она демонстрирует значительную гибкость — особенно в таких сферах, как война с применением роботизированных систем, инженерных решениях, массовом применении артиллерии и использование простых, дешёвых решений. Однако вся эта гибкость развивается внутри жёстко централизованной модели, где инициативность и импровизация возможны лишь в строго очерченных границах, санкционированных сверху. Именно это сочетание — иерархичности с фрагментарной адаптацией — и определяет характер современной российской военной машины.

 

 

Одна из наиболее парадоксальных идей, представленных в докладе, заключается в следующем: российская «гибридная война» — это не результат осознанной, цельной стратегической доктрины, как это часто представляется на Западе. Напротив, она — побочный продукт институциональных ограничений, нехватки ресурсов, необходимости маскировать политические цели и компенсировать слабость традиционных военных и управленческих структур. Иными словами, то, что в западной аналитике интерпретируется как проявление стратегической изощрённости — интеграция военных операций, информационного воздействия, экономического давления и дезинформации, — на деле представляет собой вынужденную, реактивную адаптацию системы, которая не способна вести классическую тотальную войну в западном понимании этого термина.

 

Тем не менее, способность России сочетать кинетические и некинетические средства — от ударов по энергетической и транспортной инфраструктуре до киберопераций, политических манипуляций и скрытой мобилизации — делает её опасным и трудно прогнозируемым противником. Не потому, что она сознательно стремится к асимметрии, а потому, что не имеет возможности действовать симметрично. Именно эта вынужденная нелинейность — порождённая ограничениями, а не избытком гибкости — и создаёт наибольшие сложности для западных стратегов, привыкших к более институционально прозрачному и доктринально управляемому характеру конфликта.

 

 

Одним из ключевых наблюдений, сделанных в докладе, является трансформация подхода России к ведению боевых действий. Централизованное стратегическое планирование перешло в формат вынужденной тактической импровизации.

 

Особенно ярко эта динамика проявилась в ходе кампании в Украине. Первоначальный замысел предполагал молниеносную и сокрушительную операцию с минимальной мобилизацией сил и ресурсов. Ее целью ставился скорейший захватом ключевых стратегических городов Украины – прежде всего Киева. Однако после провала этого плана российская армия была вынуждена перейти к формату «вооружённой бюрократии»: последовательности микрокампаний, каждая из которых требует локальной адаптации и постоянной перенастройки ресурсов [прим. Atomic Cherry: по всей видимости, аналитики RAND Corp. подразумевают под «микрокампаниями» российскую модель организации боевых действий с опорой на систему фронтов/направлений. Западная система, в свою очередь, опирается на иной принцип – в ее представлении вооруженные силы действуют синергично, системно добиваясь решения стратегических/оперативно-стратегических целей].

 

На фоне затяжного конфликта Россия всё активнее мобилизует свои промышленные, логистические и человеческие ресурсы. Подобный подход уместно сравнивать с мобилизационными усилиями времен Второй Мировой войны, чем к характерным для современной западной модели войны экспедиционным операциям XXI века. При этом наблюдается попытка встроить современные средства ведения войны — дроны, спутниковую разведку, элементы цифрового управления — в устоявшуюся советско-российскую институциональную архитектуру без её радикального пересмотра. Результатом становится своеобразный гибрид: технологически обновлённая, но структурно консервативная армия, в которой новые средства работают в старой логике.

 

 

Несмотря на внешнюю архаичность, российская военная система обладает огромным преимуществом — высокой мобилизационной способностью. Это касается не только человеческих ресурсов, но и всей структуры государства: промышленности, логистики, административного аппарата.

 

Авторы доклада RAND подчёркивают, что Россия сохраняет способность быстро перепрофилировать промышленность на военные нужды, поддерживать масштабную логистическую сеть и функционирование инфраструктуры в условиях затяжного конфликта. Такая устойчивость приобретает особую ценность в войнах на истощение, где успех определяется не стремительностью манёвра, а способностью поддерживать непрерывное давление на противника в течение месяцев и лет.

 

При этом мобилизация в российском понимании выходит далеко за рамки простого призыва резервистов. Речь идёт о развёртывании для военных нужд всей государственной системы — от энергетического сектора и транспорта до образования, медицины и информационного пространства. Гражданское общество может быть оперативно переведено в режим военного функционирования — пусть и с издержками, но без тотального системного сбоя. Именно эта институциональная привычка к мобилизационному режиму отличает российский подход от западного, где военное и гражданское в большей степени разведены по разные стороны.

 

 

Авторы доклада подчеркивают особенности российской военной культуры, ключевыми чертами которой остаются дисциплина исполнителей, жесткая иерархия и приоритет следования «плану» — в противоположность индивидуальной инициативе, на которой строится, например, американская армия. Даже в тех частях, где наблюдается тактическое новаторство (как среди операторов БПЛА), инновации редко получают институциональное признание — чаще всего они пробиваются вопреки инерции системы, а не при её поддержке.

 

Аналогичные черты проявляются и в структуре командования. Российские офицеры нередко действуют в узком оперативном коридоре, ограниченном буквальным выполнением приказа, и лишены широты полномочий для действий по ситуации. Управленческая модель в целом ориентирована не на скорость принятия решений, а на устойчивость и воспроизводимость военных активов. Такая организация показывает слабую эффективность в маневренных, быстро развивающихся кампаниях, но оказывается весьма жизнеспособной в условиях позиционных конфликтов, оборонительных операций и войн, где главную роль играют логистика, огневая мощь и численное превосходство.

 

 

Один из самых острых выводов доклада — российская военная система страдает от хронической инерции и медленной адаптации. Несмотря на наличие отдельных очагов эффективности, сама институциональная структура затрудняет проведение масштабных изменений. Характерный пример — массовое распространение дронов. Оно стало возможным не благодаря централизованным инициативам, а вопреки им: как результат низовой инициативы, горизонтальной кооперации и своего рода «народной войны» инженеров и добровольцев, сумевших обойти бюрократические барьеры.

 

Попытки институционализировать эти успехи — создать централизованные подразделения БПЛА, ввести единые регламенты, наладить серийное производство — неизбежно наталкиваются на структурную инертность и конкуренцию за ресурсы внутри системы. Россия в состоянии адаптироваться, но делает это с постоянной задержкой — в режиме вынужденной гонки за решениями противника, а не путем упреждающего планирования.

 

 

Ключевой месседж доклада заключается в следующем: Россию нельзя анализировать через призму западных шаблонов. Она не лучше и не хуже — она принципиально иная. Именно эта инаковость делает её поведение трудно прогнозируемым и стратегически опасным.

 

Будущие конфликты — особенно в таких сложных и чувствительных регионах, как Балтика, Арктика или Закавказье — не будут походить на «высокоточные» западные кампании. Скорее, они примут форму многоуровневого противоборства систем: промышленных, логистических, идеологических, управленческих. Это будет столкновение не только армий, но и моделей адаптации, устойчивости и стратегической выносливости.

 

Российскую армию нельзя недооценивать — она способна терять и восстанавливаться, приспосабливаться медленно, но упорно. Но и переоценивать её не стоит: это не инструмент для стремительных побед, а система, ориентированная на затяжное изматывание противника и сохранение собственной целостности.

 

Это военная машина, чья логика строится не на доминировании, а на выживании.

 

 

Доклад не создает иллюзию идеализированной или упрощенной картины российской армии — напротив, он предлагает её институциональный портрет, полный внутренних противоречий. Это армия, в которой уживаются бюрократическая инерция и низовая инициатива, индустриальное централизованное планирование и фронтовая импровизация в области робототехники, мобилизация и неожиданная тактическая гибкость.

 

Для аналитиков и стратегов, разрабатывающих сценарии будущих конфликтов — особенно в уязвимых регионах вроде Балтики, — крайне важно осознать: российская стратегия не есть результат последовательной доктрины. Это производное от ограничений, доступных ресурсов и особенностей организационной культуры.

 

Победа над такой системой невозможна только за счет технологического превосходства. Она требует глубокого системного понимания того, с чем именно предстоит иметь дело — машины, чья логика функционирования отличается от западной, но не становится от этого менее опасной.