1. Именно с этой главы воспоминания маршала Шапошникова становятся захватывающе интересными.

2. А вдруг кто не читал? :)

Изображения великих князей, разумеется, не из этой книги.

Шапошников Б.М. Воспоминания. Военно-научные труды. — М.: Воениздат, 1974.

http://militera.lib.ru/memo/russian/shaposhnikov/index.html

Поручик Б.М.Шапошников. 1907

В Московском военном училище

Рано утром 13 августа 1901 года я приехал в Москву и остановился в номерах на Земляном валу, названия номеров уже не помню.

В тот же день я зашел в училище. Наученный первым приездом, я отметился в канцелярии училища и узнал у его адъютанта, симпатичного штабс-капитана Тульева, порядок приема. Бумаги мои были в порядке, предстояло пройти медицинское освидетельствование. Вопрос о приеме решался медицинской комиссией и конкурсом аттестатов. Средний балл для конкурса в 1900 году был 3.3. В этом году ввиду большого наплыва желающих поступить в училище на 200 имеющихся вакансий, из которых 30 оставлялись для поступающих на одногодичное отделение, ожидалось, по словам адъютанта, повышение конкурсного балла.

До 18 августа было время, и я решил разыскать своего белебеевского знакомого И. И. Полозова, проводившего свой отпуск в Москве. Через адресный стол я скоро нашел ею в номерах на Ильинке, в так называемом «Троицком подворье». Вдвоем мы начали наши экскурсии по Москве. Купеческая широкая Москва с ее ресторанами обоим нам была не по карману.

В 1901 году Москва освещалась газовыми фонарями на [58] главных улицах, а на остальных керосиновыми. Особой чистотой улицы города не отличались. Было душно, пыльно. Еще продолжался дачный сезон. Медленно тащилась по улицам конка, но Москва обгоняла уже Петербург в устройстве трамвайного движения. В то время как Петербурге до 1908 года не имелось трамвая, в Москве уже в 1901 году были две линии трамвая: одна — от Александровского (Белорусского) вокзала до Петровского дворца и вторая — от Страстной площади до Петровского парка.

По городу сновал главным образом торговый люд: купцы чинно сидели в магазинах, а различные доверенные, артельщики и лавочные «мальчишки» шли в различных направлениях. Как-никак, а Москва была торговым центром России.

18 августа я приехал в училище на медицинскую комиссию. Беспокоился, окажусь ли годным? В те времена полагалось, чтобы объем груди равнялся половине роста, а так как мой рост достигал 175 сантиметров, то несоответствие объема грудной клетки вызывало у меня опасения. Моего старшего брата Александра три года призывали на военную службу, но так и не призвали, потому что объем грудной клетки не соответствовал его росту. Строгий медицинский осмотр прошел для меня вполне благополучно, и в ведомости, вернее в протоколе комиссии, я увидел отметку «годен». Конкурс аттестатов я выдержал успешно. Часов около 11 утро 29 августа я прочел вывешенное в канцелярии училища объявление о приеме в Московское пехотное училище, меня зачислили юнкером во 2-ю роту (по росту).

Простившись со знакомым, я прибыл в училище. Меня отвели в помещение 2-й роты. Здесь меня принял командир 3-го взвода юнкер той же роты Банков. По его указанию каптенармус роты через полчаса оформил все необходимое, и я преобразился в юнкера. Каптенармусу пришлось сдать на хранение чемодан и штатское платье. Затем меня остригли под машинку наголо, показали мою кровать, вручили правила юнкерского бытия для их изучения и сообщили распорядок дня, установленный до начала занятий. Отныне двери училища закрывались за мной, я был лишен даже возможности побродить по городу, какой пользовался, живя в пансионах сначала промышленного, а затем реального училищ. [59]

Началась моя военная служба: меня зачислили юнкером рядового звания.

Острый недостаток командного состава, обнаружившийся во время Крымской войны 1853 — 1856 годов, и слабый уровень его общеобразовательной и специальной подготовки привели к известным в этом отношении реформам Милютина{13} при Александре II кадетские корпуса были преобразованы в военные гимназии с усилением общеобразовательной программы; из специальных классов кадетских корпусов были созданы для пехоты три военных училища: Павловское и Константиновское в Петербурге и Александровское в Москве. В пехотные полки офицеры выпускались по прохождении курса военных гимназий (переименованных снова в кадетские корпуса) и названных трех военных училищ (Константиновское было преобразовано впоследствии в артиллерийское).

Выпуск 400—600 подпоручиков (чин подпоручика соответствовал званию лейтенанта), конечно, не мог покрыть потребности в командном составе пехоты. Поэтому в результате милютинской реформы было образовано еще 16 юнкерских училищ для пехоты и конницы с трехлетним сроком обучения. В них принимались молодые люди не из кадетских корпусов, а те, кто окончил полный курс или не меньше четырех классов гимназии или реального училища, независимо от сословной принадлежности. До поступления в училище им надлежало отслужить в войсках в качестве вольноопределяющихся. Однако наплыв в юнкерские училища лиц, окончивших среднюю школу, сделался большим. Тогда два юнкерских училища для пехоты (Московское и Киевское) и Елисаветградское для кавалерии были превращены в такие же военные училища, как Павловское и Александровское, и в них стали поступать молодые люди с законченным средним образованием без предварительной службы в войсках вольноопределяющимися. В этих же училищах впоследствии были образованы отделения одногодичников, куда поступали кончившие курс в университете и в высших технических учебных заведениях. Проходя сокращенную, чисто военную [60] программу, они через год выпускались в армию подпоручиками, причем большинство сразу же уходило в запас. По штату в училище было 400 юнкеров (переменный состав) и, кроме того, офицеры (постоянный состав) по штату батальона. Затем была учебная часть во главе с инспектором классов, его помощником, частью штатных преподавателей по разным предметам и канцелярией учебной части. Наконец, имелась канцелярия училища, находившаяся в подчинении адъютанта училища, которая ведала приемом, выпуском, ведением личных дел на весь состав училища.

Если так можно выразиться, в училище существовало два мира: на втором этаже размещались юнкера поротно, это мир строевой, и здесь начальником являлся командир батальона; на первом этаже находились классы — мир учебный, и здесь власть безраздельно принадлежала инспектору классов.

Училище размещалось в Лефортове, в Красных казармах — старинном двухэтажном здании с толстыми стенами, мрачными, пропускавшими мало света окнами, с большим коридором посредине, с асфальтовыми полами. По красоте и удобству оно далеко уступало расположенному на Знаменке зданию Александровского военного училища.

Напротив здания училища находился двухэтажный корпус, занятый под квартиры начальствующего состава училища.

Кухни, пекарня размещались в полуподвальном этаже, выходившем во двор, с другой стороны которого в особом здании были обмундировальная и сапожная мастерские. Рядом с нами, дальше от Яузы, размещены были два кадетских корпуса, и, наконец, первый кадетский корпус занимал находившийся поблизости дворец времен Елизаветы. Даже кадетские корпуса были в более благоустроенных зданиях, чем наше училище.

Но зато это имело и обратную сторону. Мы до некоторой степени гордились тем, что живем в «казармах», не так, как изнеженные дворянчики, что, по существу, приучило нас к будущей обстановке, когда пришлось уже быть в настоящей казарме.

В училище на основное отделение поступали юноши со всех концов России: окончившие классические гимназии, [61] реальные училища, духовные семинарии, Гатчинский сиротский институт и т. д. Не было только окончивших кадетские корпуса. В 1902 году была сделана попытка направить и их в наше училище, так как в Павловском и Александровском училищах не хватало вакансий для окончивших кадетские корпуса. Однако по общеобразовательной подготовке бывшие кадеты оказались слабее пас, и учиться им было трудно, да и по строевой линии они оказались в хвосте. Через полгода их перевели от нас сверхштатными в Павловское и Александровское училища, в свою среду, что устраивало их, да, по правду сказать, не обижало и нас.

Итак, состав юнкеров в училище был далеко не дворянский, большинство происходило из разночинцев. На одногодичное отделение принимались окончившие высшие учебные заведения, также принадлежавшие ко всем сословиям.

Училище по строевому расчету представляло собой батальон с вооружением того времени, т. е. с одними винтовками. В батальоне было четыре роты, в каждой из них по четыре взвода. 1-й и 2-й взводы составляли первую полуроту, а 3-й и 4-й взводы — вторую. В 1-й полуроте были юнкера старшего класса, а в 3-м и 4-м взводах — юнкера младшего [62] класса.

Весь младший командный состав в роте комплектовался из юнкеров старшего класса. Они, занимая должности взводных и отделенных, производились сначала в армейские унтер-офицеры, а затем в младшие и старшие портупей-юнкера, нося на погонах соответствующее число полосок, как это было п в армии. Если при увольнении в город рядовые юнкера носили на поясе штык в чехле, то портупеи юнкера носили довольно тяжелые и старинные тесаки с медной рукояткой. Фельдфебель, также из юнкеров старшего класса, выбирался командиром роты и носил, как и в армии, шашку и револьвер.

Обычно, в каждой полуроте, состоявшей из юнкеров младшего класса, взводный 3-го взвода старший портупей-юнкер объединял строевую подготовку полуроты и носил на основании обычного права название «козерожьего папаши», ибо «козерогами» были юнкера младших классов.

К чести нашего училища нужно сказать, что различий между отношением к юнкеру старшего или младшего класса не было, и «козерог» был равен с юнкером старшего класса. Не то было в Павловском, Александровском, а особенно Николаевском кавалерийском училищах, где юнкер старшего класса держал себя довольно высокомерно по отношению к «козерогу» и иногда просто измывался над своим товарищем по училищу.

Распорядок дня был следующий: подъем в 6.30 утра под барабан или по специальному рожку, до 7 часов утра туалет и заправка постелей, в 7.30 взводы выстраивались на утренний осмотр, производимый взводными командирами, после чего по полуротно шли в столовую на утренний чай (давалась кружка чаю, хороший кусок белого хлеба и два куска сахару).

После утреннего чая юнкера самостоятельно расходились по классам. Занятия начинались в 8.30 и продолжались до 2 часов дня с большой переменой в 11 часов, во время которой давался горячий завтрак — обычно котлета с черным хлебом, кружка чаю и два куска сахару.

С 2 часов до 4 проводились строевые занятия в манеже или в примыкающем к училищу небольшом дворе, В 4 часа роты возвращались в свои помещения, снимали скатки, патронташи, ставили винтовки в пирамиды, мыли руки и строем шли на обед. Обед состоял из тарелки щей с мясом, второго блюда — котлеты или форшмака и т. д.; по праздничным дням и один раз среди недели давалось сладкое. Каждая рога имела свои столы, и каждый юнкер сидел на своем постоянном месте. Портупей-юнкера занимали концы столов. Они были раздатчиками пищи.

Обед кончался к 5 часам дня, после чего разрешалось полежать в течение полутора часов. С 18.30 до 20.00 каждый самостоятельно занимался в классе подготовкой уроков на следующий день. В 8 часов вечера роты выстраивались и шли на вечерний чай (кружка чаю с белым хлебом), а затем по полуротно в своих помещениях выстраивались на вечернюю перекличку и молитву. Зачитывались приказы, отдавались распоряжения, объявлялся наряд на следующий день. С 21.00 до 22.30 юнкера находились в своих помещениях или в читальне. В это время разрешалось заниматься и в классах подготовкой уроков. Без четверти одиннадцать все ложились спать.

Каждый юнкер имел железную койку с матрацем, двумя подушками, одеяло и две простыни. Заправлять постель юнкер обязан был сам. Начальство строго следило [63] правильно ли заправлены постели. Под подушками и матрацем никаких посторонних вещей не разрешалось класть. На каждого юнкера полагалась тумбочка, в которой, согласно правилам, располагались книги, предметы туалета и другие вещи. У кровати в ногах стояла табуретка, на которой в определенном порядке складывались одежда и белье. Одним словом, никаких уборщиков и чистильщиков сапог не было, полы натирали и убирали полотеры под наблюдением дневальных.

Юнкерам разрешалось носить усы; бороду носили только с разрешения своего ротного командира, но тот, кто уже начал носить бороду, сбрить ее мог только с разрешения начальства. Волосы на голове должны быть коротко острижены, никаких причесок носить не полагалось. Маленькие «ежики» устраивались только при поездке на каникулы.

Существовала приемная для посетителей, куда могли явиться родственники и знакомые для свидания с юнкерами вне отпускных дней. Приемная открывалась ежедневно от 6 часов вечера до 8 часов вечера, и для вызова юнкеров назначался особый дежурный, который, кроме того, вел и журнал посетителей. Приемная была прилично обставлена.

Отпускные дни были: среда, суббота, воскресенье, причем в среду и субботу отпуска начинались с 17.30 до 20.00 для младшего класса, а для старшего — до 24.00. В воскресенье в отпуск разрешалось уходить с 12 часов дня. Для посещения театров увольнение разрешалось до 24.00. Юнкера младшего класса должны были представить дежурному по училищу офицеру особую записку от полуротного командира, разрешающего посещение театра. По заявлению своих родственников, живших в Москве, юнкерам обоих классов разрешалось уходить в субботу в увольнение с ночевкой дома. Из тех, кто пользовался этим преимуществом, не все имели родственников, кое у кого были и подставные. При увольнении в город каждый юнкер, одетый в выходную форму, являлся к дежурному по училищу и просил разрешения отпустить его. Если оказывалось все в порядке в отношении рапорта и формы, то юнкер получал от дежурного особый картонный увольнительный билет, и в книге отмечалось время его ухода. Прежде чем пойти к дежурному офицеру, юнкера являлись с докладом к своим отделенным и взводным и [64] только после их осмотра могли идти к дежурному офицеру. Такой же порядок должен был соблюдаться при возвращении из увольнения. За опаздывание накладывалось строгое взыскание. Поэтому каждый, кто получал увольнительную, стремился точно рассчитывать свое время.

1-я рота называлась у нас ротой «крокодилов», 2-я — «извозчиков» (очевидно, когда-то много ругались); 3-я — за желтый картон на увольнительных билетах — «девчонками», а 4-я — за малый рост солдат «шкаликами».

Все юнкера были на полном содержании военного ведомства. Никакого жалованья мы не получали. На каждого юнкера полагалось три комплекта обмундирования: первый — для парадов, второй — для отпусков и третий — для повседневной носки в училище. Шинель улучшенного солдатского сукна — двубортная, на крючках; мундир темно-зеленого цвета — двубортный, на крючках; брюки — того же цвета; сапоги — юфтовые с длинными голенищами; головной убор — зимой барашковая круглая шапка, а весной, летом и осенью бескозырка, на которую летом надевался белый чехол. Летом вместо мундира носили белую рубаху.

В зимнее время поверх шинели полагалось носить башлык с заправленными под пояс крест-накрест концами, соответствующим образом подвернутыми, что стоило нам немалых трудов. Белые перчатки для отпуска — замшевые мы обязаны были иметь свои... За чистотой и опрятностью в одежде строго наблюдали как портупей-юнкера, так и строевые офицеры, причем за неряшливо одетых юнкеров обычно взыскивали с отделенных и взводных портупей-юнкеров, не говоря уже про самого юнкера.

Каждая полурота в учебном отношении разделялась на две классные группы. Метод преподавания был лекционный с зачетами, которые сдавались за полгода, причем в младшем классе не сдавшие зачеты отчислялись из училища в строй в качестве вольноопределяющихся. При переходе из младшего класса в старший держали экзамены, а затем выпускные экзамены при окончании старшего класса. Экзамены заканчивались 10 мая, а 15 мая училище выходило в лагерь, расположенный в большой Всехсвятской роще.

Отказаться от зачета или просить его отсрочки было очень трудно, для этого приходилось идти к самому инспектору [65] классов, который с большой руганью давал письменное разрешение, носившее у нас название «индульгенция». По сдаче зачета нужно было снова явиться к инспектору классов и доложить о полученной отметке.

Оценка успеваемости производилась по 12-балльной системе. Предметы, которые нам преподавались, давали не только специальную подготовку для командира взвода, но и способствовали нашему чисто военному и общему развитию. Преподавались нам тактика различных родов войск применительно к существовавшей тогда организации; общая тактика (на старшем курсе) с кратким понятием о стратегии; уставы; законоведение; военная администрация; военная история, главным образом русская, от Петра I до русско-турецкой войны 1877—1878 гг. включительно; механика, физика и химия; русская словесность; иностранные языки — французский и немецкий; наконец, закон божий (на младшем курсе). По артиллерии и инженерному делу имелись довольно хорошие кабинеты.

Инспектором классов был опытный педагог полковник Лобачевский, окончивший артиллерийскую академию. Маленького роста, уже пожилой, говоривший немного в нос, он был требователен как к юнкерам, так и к преподавателям. Преподаванию Лобачевский уделял очень много внимания, и училище наше считалось одним из лучших.

Помощник его — полковник Кедров, окончивший Академию Генерального штаба по второму разряду, малоактивный педагог, преподавал военную администрацию.

Тактику пехоты читал приватный преподаватель начальник штаба одной из гренадерских дивизий Генерального штаба полковник Никитин. Читал нудно по нашему официальному учебнику, говорил плохо, повторялся, очень часто говорил «следовательно», «так сказать», а лекции обычно начинал словами: «Я вам забыл вчера сказать...» В классе у нас оказался один поэт, который в стихах изложил лекцию Никитина. Целиком я уже забыл ее, но начиналась она так:

«Я вам забыл вчера сказать,

что в нашей, так сказать, пехоте

четыре взвода в каждой роте...»

Однажды перед началом лекции Никитина я, как старший по классу, стоял на возвышении и под гомерический хохот класса читал эту «лекцию» в стихах. Вдруг входит Никитин. Я отрапортовал, но должен был дать объяснение, чем вызван хохот в классе. Пришлось вручить ему написанную «лекцию». Никитин от души рассмеялся, попросил стихи, а на следующей лекции вернул их, нисколько не обижаясь на шутку.

Хорошо преподавал тактику артиллерии полковник Болышев, штатный преподаватель, окончивший артиллерийскую академию.

С полным знанием дела вел занятия преподаватель военный инженер полковник Воганд. Суровый, он не произносил ни одного лишнего слова на лекции, на его лице никогда не было улыбки, а между тем в частной жизни это был общительный и веселый человек. Служа в училище, он брал подряды на постройки. Ему принадлежит строительство Курского вокзала и гостиницы «Метрополь». Училище для него было побочным делом, но отношение к преподаванию у Воганда было самое серьезное.

Хорошими преподавателями по военной истории были Генерального штаба полковники Российский и Сухомлин, а русско-турецкую войну блестяще читал Генерального штаба полковник Синайский — командир 2-го гренадерского Ростовского полка, командовавший 61-й дивизией в 1914 году.

Языки вели преподаватели кадетских корпусов. Оригинален был учитель немецкого языка статский советник Биберштейн. Говорили, будто в 1870 году он был унтер-офицером германской армии и принимал участие в войне. Он требовал от нас строгой воинской выправки, и когда к нему выходили отвечать, то тут были и четкие повороты, и щелканье каблуками. И называли мы его неположенным титулом: «ваше превосходительство». Отметки по немецкому языку были у нас только хорошие и отличные. Наше строевое начальство знало эту слабость старика, посмеивалось над ним, но не запрещало нам величать сего унтер-офицера генеральским титулом.

Противоположную оригинальность являл собою преподаватель закона божьего и священник нашей училищной церкви. В отношении юнкеров он пользовался дисциплинарными правами командира отдельной роты. Ему полагалось командовать «Смирно!», и он приветствовал нас. Мы звали его «майором», хотя такого чина в армии не было. «Майор» Потехин на первом же уроке заявил, что закон божий нам известен, и мы легко подготовимся экзамену, [67] а он лучше прочитает нам отрывки из русской истории, и начал их читать... с убийства Павла I, рассказав это событие по запискам Зубова, только что вышедшим тогда в Париже на французском языке. Все лекции этого оригинального «майора» мы слушали с большим вниманием и, к чести юнкеров, за стены класса их не выносили, так что до ушей начальства о них ничего не доходило. «Майор» же продолжал аккуратно править церковные службы с провозглашением здравия всему царствующему дому Романовых.

Уставы преподавались нашими полуротными командирами. Мы имели хороший Строевой устав пехоты и драгомировские уставы — Полевой и «Наставление для действия в бою отряда из всех родов оружия». К сожалению, в толщу армий уставы проникали слабо. Старик Драгомиров{14} исключил из Полевого устава бой и считал, что для боя нельзя дать уставных правил, а можно предложить лишь наставление для сообразования его с обстановкой, в которой придется вести бой.

Начальником училища при мне был Генерального штаба генерал-майор Яковлев, только что сменивший генерал-майора Лайминга, который был назначен начальником Александровского военного училища. Яковлев был красивый и статный генерал лет под пятьдесят, с большой бородой и бравой выправкой. Как в учебные дела, так и в строевое обучение он не вмешивался, и мы очень редко видели его в ротах. Во время мировой войны, с самого ее начала вплоть до Февральской революции, он довольно посредственно командовал 17-м армейским корпусом. С обновлением командного состава после Февральской революции Яковлев был снят с корпуса, и в дальнейшем я уже не слышал о нем.

Командир батальона училища полковник Романовский также мало вмешивался в занятия и наше воинское воспитание; он был человеком малоактивным. Таковым же он оказался и во главе 5-го стрелкового полка, командиром [68] которого его назначили в 1903 году. Во время Мукденского сражения полк был окружен японцами. С ведома приехавшего из главной квартиры Куропаткина Генерального штаба капитана Циховича Романовский велел зарыть в землю знамя, и полк штыками пробивался из окружения. По поводу гибели этого полка после войны возникла литературная полемика.

Ближе к юнкерам стоял ротный командир. 2-й ротой при мне командовал капитан Калынин, грубый армейским офицер, большого роста, ходивший вразвалку. Мы называли его «чемоданом». Военное дело он знал плохо, больше следил за внутренним порядком в роте. Как все ротные командиры военных училищ, числился по гвардии.

Непосредственным нашим начальником и воспитателем являлся полуротный командир, в нашей полуроте — штабс-капитан лейб-гвардии Кексгольмского полка Бауер (полуротные командиры числились прикомандированными к училищу и оставались в списках своих полков). Штабс-капитан Бауер был хорошим строевиком и отличным воспитателем. На юнкеров он смотрел как на будущих офицеров, поэтому старался привить нам качества начальника. Прежде всего, он требовал от нас правды. Будущий офицер не имел права лгать или изворачиваться. Каждый юнкер, совершивший какой-либо проступок, прежде всего сам, обязан был доложить своему непосредственному начальнику — отделенному портупей-юнкеру, — а тот уже докладывал по команде. Обычно в таких случаях Бауер даже не накладывал дисциплинарного взыскания. Но если сам Бауер или начальство выше него узнавали о происшествии, тогда с его стороны пощады виновному уже не было.

Обыкновенно после возвращения из отпусков на уроке уставов на вопрос Бауера, что и с кем случилось, юнкера вставали и докладывали о своих проступках. В один из таких опросов юнкер Низяев не доложил, что он не отдал на улице честь офицеру Ростовского гренадерского полка, который, сделав ему замечание, не спросил даже его фамилии, а узнал только номер роты. Бауер задал Низяеву вопрос, был ли с ним подобный случай, юнкер подтвердил, но на вопрос, почему не доложил по начальству, отмолчался. Низяев получил двое суток ареста, а мы были поражены, как мог Бауер узнать это. Дело потом выяснилось: сделавший замечание Низяеву офицер оказался знакомым Бауера, [69] сказал ему об этом случае и обрисовал внешность Низяева, который смахивал на китайца. Улики были налицо.

Второе, что прививал нам Бауер, — это ответственность. За каждый проступок юнкера отвечали и отделенный и взводный портупей-юнкера.

Одним словом, повседневным воспитанием Бауер закладывал в нас то, что нам должно было понадобиться в будущем. Лично я, следуя на службе его принципам, в отношениях с подчиненными всегда достигал успеха.

Одиночная строевая подготовка, подготовка взводов у лас, во 2-й полуроте 2-й роты, были на такой высоте, что, когда в манеже все занимались взводными учениями, прочие полуроты останавливались и смотрели на четко производимые нами перестроения взвода. Бауер ушел из училища в полк в конце 1902 года, оставив о себе хорошую память.

В дальнейшей жизни мне не пришлось встретиться с Бауером, но имя его осталось в сохранившихся архивах первой мировой войны, говорящих о трагедии армии Сам-сонова под Сольдау{15}. В 1935 году мне пришлось прочитать в архивах доклад одного из офицеров лейб-гвардии Кексгольмского полка, участвовавшего в этой операции на участке 2-й пехотной русской дивизии. Доклад говорит, что кучка бойцов этого полка под командованием полковника Бауера долго сдерживала наступление превосходящих сил немцев, но потом была рассеяна артиллерийским огнем противника, и участь Бауера осталась невыясненной.

Резкий контраст являл собою командир 1-й полуроты штабс-капитан армейского полка Лебединский. Окончивший сам только юнкерское училище, Лебединский был мелочный и придирчивый командир. Неплохой строевик, он смотрел на юнкеров недоброжелательно. Те изводили его. Дело дошло до того, что когда он посадил какого-то юнкера под арест, то этого юнкера вся рота с военными почестями провожала в карцер. Чуть было не назрело вообще неповиновение роты начальству.

Учебные занятия шли полным ходом. Учиться было легко. К концу первого года учения я имел переводной [70] средний балл 11,6 и занял первое место по списку юнкеров младшего класса. Неплохо шли у меня дела и из строевой. У Бауэра я числился и строевиком, и распорядительным, аккуратным юнкером. Несколько человек из таких строевых юнкеров Бауер иногда приглашал по субботам к себе в гости, и здесь он изучал нас внимательно, но уже в другой, неслужебной обстановке.

Я хочу теперь рассказать, как использовалось свободное время в период учения.

С зачислением в училище нас, юнкеров младшего класса, около месяца держали в училище без отпуска, обучая правилам отдания чести, поведения на улице, в театрах, умению подходить с рапортом к дежурному офицеру, соблюдению формы одежды и т. д. После испытания в искусстве поведения вне стен училища оставалось еще одно испытание — в умении танцевать. Два раза в неделю по получасу в каждой полуроте происходили уроки танцев, которые вел пожилой артист Большого театра Ершов. Он учил нас, как нужно раскланиваться на балах, а затем проходили вальс и мазурку. Без умения танцевать вальс в отпуск не пускали.

В обязательном порядке командами под руководством портупей-юнкеров мы осматривали в Москве дворцы, соборы, памятники и картинные галереи. Такие экскурсии обыкновенно проводились по воскресеньям с 12 часов дня.

Начальство устраивало для нас ежегодный бал в училище, куда мы могли пригласить своих знакомых с предварительным просмотром начальством списка приглашенных. Юнкера командировались на балы в офицерские собрания расположенных в Москве полков по наряду с каждой роты и в женские институты. Предпочитали мы, конечно, ездить в офицерские собрания, где накормят ужином, в институтах же приходилось ограничиваться чаем с бутербродами.

За зимний период наше училище посетили два высоких лица. Первым из них был командующий Московским округом великий князь Сергей Александрович, впоследствии убитый. Генерал обошел ротные помещения, в столовой во время нашего завтрака попробовал пищу и, никому из юнкеров не сказав ни слова, покинул училище, оставив о себе отвратительное впечатление. Второй персоной был начальник главного управления военно-учебных заведений великий князь Константин Константинович. [71] Недавно вступивший в эту должность, он вызывал своим обращением энтузиазм у кадетов, да и у юнкеров тех училищ, которые комплектовались из кадетских корпусов. Он имел претензию на большую память на лица. Константин Константинович сочинял стихи, написал в стихах пьесу «Царь иудейский», поставленную в Эрмитажном театре при его участии в главной роли.

Великий князь Сергей Александрович

Великий князь Константин Константинович

Так вот этот «поэт» был принесен к нам на руках кадетами соседнего корпуса. Однако он не рассчитал, в какую среду попал. Обходя ротные помещения, в которых мы находились, он встретил уважаемою нами адъютанта училища и обратился к нему с вопросом: «А, армяшка, ты еще в училище?» Такое обращение сразу нас поразило. Затем мы были построены в роты, и он начал обходить юнкеров, расспрашивая, кто и откуда поступил в училище. Дошел до нашей полуроты и обратился, в частности, ко мне с вопросом, кто мои родители, сколько мне присылают денег па карманные расходы и сколько отец получает жалованья. Когда я ответил, что отец получает 100 рублей в месяц, великий князь заявил, что это большая сумма. По цивильному листу я узнал, что сам он получает 120 тысяч рублей в год, не считая доходов с удельных имений. Я внутренне вскипел и хотя сдержанно, но твердо ответил, что «ныне рубль дешевле стал». Начальство мое раскрыло глаза от удивления, а великий князь кончил со мной разговор и быстро пошел дальше. К чести моего начальства, я не имел никаких намеков неудовольствия на мой ответ.

Когда кончился обход, то приказано было идти на первый этаж провожать начальника главного управления. Неохотно потянулись мы для этой процедуры. Сойдя в « вестибюль, Константин Константинович, смотря поверху, сказал: «Где-то тут была моя шинель». Очевидно, он рассчитывал, что кто-нибудь из офицеров или юнкеров бросится ему подавать шинель. Воцарилось молчание... Начальник училища не растерялся. Он приказал швейцару подать шинель.

Начальник главного управления прибыл в училище на руках малышей-кадетов. Ему удалось уйти от нас на собственных ногах.

Непривычное для нас обращение на «ты», боязнь подать кому-либо руку, высокомерие и дутый либерализм великого князя Константина Константиновича вызывали [72] у нас если не озлобление, то, во всяком случае, скептическое к нему отношение.

В конце апреля весь Московский гарнизон (более двух пехотных дивизий и кавалерийская бригада с их артиллерией, все училища и строевые роты кадетских корпусов) принимал участие в общем параде, для чего войска выстраивались на Театральной площади тылом к театрам и проходили торжественным маршем по направлению к Александровскому скверу. В те времена Театральная площадь была без скверов. Первым проходило Александровское училище, затем наше, Московское военное училище, строевые роты кадетов и далее войска.

Принимавший парад командующий войсками округа становился при входе с Театральной площади в Охотный ряд. Проходили роты, развернутые в две шеренги, рота за ротой на 50 шагов...

Источник: cont.ws