«Крематорий», «Ария», «Чёрный обелиск», «Бахыт-Компот», «Монгол Шуудан», «Браво», «Звуки Му», «Центр», «Манго-Манго», «Коррозия металла», «Бригада С», «Ва-банкъ», «Вежливый отказ», «Прощай, молодость» — все это Московская рок-лаборатория, которой на днях исполнилось бы 30 лет, если бы рок-музыка не оказалась сильнее развитого социализма. По этому случаю в столичном клубе Yotaspace прошел концерт, на который пришло сотен пять человек. Накануне этого события корреспондент «РР» пообщался с героями 1980-х и понял, что настоящий рок теперь играют совсем на других площадках и билеты туда не продаются.
Занимательное слоноведение
— В младших классах школы у нас ходила легенда, что Рок-н-ролл — это такой древний старик. Он живет в Америке, у него длинные волосы, шестнадцатиструнная гитара и он на ней играет и бас, и соло, и ритм, да еще и поет…
Дмитрий Шумилов из группы «Вежливый отказ» сидит на своей кухне. Он совсем не похож на негра Витю из фильма «АССА», которого сыграл почти 30 лет назад. У него на коленях — умная такса Уша, они оба глядят в телевизор, на экране — знаменитый французский контртенор Филипп Жарусски на пару с контральто Мари-Николь Лемье исполняет арии эпохи барокко. Дима-Витя считает, что по драйву и мироощущению эта музыка в чём-то сопоставима с рок-н-роллом. Он жмет на паузу, и Мари-Николь застывает в позе, в которой вполне могла бы застыть Дженнис Джоплин, Умка или Жанна Агузарова.
– ...А недавно, после нашего очередного юбилейного концерта, я как-то вдруг окончательно осознал, что все эти годы не имел к року никакого отношения.
«Вежливый отказ» и правда всегда был аномалией. Среди коллективов Московской рок-лаборатории группа производила впечатление экзотической аквариумной рыбки, по недомыслию попавшей в пруд, где разводят промысловые породы. Критики сломали головы, чтобы подогнать эту музыку хоть под какое-то определение, но были единодушны в одном: с приходом в музыкальную индустрию диктатуры формата, ей не жить. В 1989 году в знаменитой телепередаче «Музыкальный ринг» лидер группы Роман Суслов определил свое кредо так: «Профанация тоталитарного героизма». Казалось очевидным, что с исчезновением героизма профанировать станет нечего и коллектив благополучно распадется. Уже в начале 1990-х из не распроданных остатков первой виниловой пластинки «Вежливого отказа» где-то на периферии делали поилки для кур, о чем сам Шумилов сообщал с таким воодушевлением, будто для настоящей музыки это самая завидная участь.
И, тем не менее, именно вежливая аквариумная рыбка оказалась самой живучей. Гораздо более популярные команды уже давно если не распались, то по нескольку раз сделали ребрендинг: поменяли состав, музыку, название. А «негр Витя» и его друзья так и продолжают играть — те же люди, под той же вывеской и примерно с тем же переменным, но неизменным успехом.
— Я думаю, дело в том, что и для нас и нашей публики музыка всегда была просто музыкой, а не средством свергнуть режим, заработать денег, прославиться или кому-то что-то доказать, — объясняет Дмитрий. — У нас нет возможности поссориться друг с другом из-за денег, потому что мы их почти не зарабатываем. Мы даже не то, чтобы большие друзья, хотя очень хорошо друг друга чувствуем. Когда-то мы назывались «кружок музыкальных изысканий» — по сути им и остались. Вот художники любят красить, а мы любим дергать за струны. Я начинал как вокалист, потом перешел на клавиши и, наконец, успокоился на басу. Почему? Потому что там струны толстые, есть за что подергать.
Помните старый анекдот? Встречаются два бывших однокурсника спустя 20 лет после выпуска из консерватории. Один — нищеброд нищебродом, другой — со всеми признаками относительного успеха. Нищеброд жалуется:
— Пишу гениальную музыку, выступаю для ценителей по всему миру, но широкой публике по-прежнему не известен, жрать нечего, еле свожу концы с концами. А ты как?
— Меня тоже никто не знает, — отвечает тот, что с признаками, — но музыка моя известна, ее по сто раз на дню крутят по всем телеканалам, платят хорошо, заказы расписаны на год вперед.
— Это что ж за музыка, почему я ее не слышал?
— Ну как же не слышал? Вот, например, из последнего: «Мммм... Данон...»
В Шумилове гармонично уживаются оба героя: он и за толстые струны дергает, и неплохо зарабатывает, сочиняя музыку для рекламы, кино, мультфильмов. На его счету сотни роликов и десятки рекламных компаний: Uncle Bens, Twix, McDonald’s. Это ремесло Дмитрий освоил еще в 1994-м, с тех пор стал на этом рынке своего рода классиком. Другие участники «Вежливого отказа» — тоже вполне состоявшиеся люди. Роман Суслов построил гостиницу с конюшней в Тульской области, занимается поставками в Москву «Белевской пастилы». Скрипач Сергей Рыженко — тот самый, который в фильме «АССА» спел все песни мальчика Бананана — давно регулярно играет в клубе «Петрович», выступает с собственной программой, поет в церкви. Барабанщик Михаил Митин работает дизайнером, трубач Андрей Соловьев — драматург и рекламщик, а пианист группы Павел Карманов сотрудничает с Большим театром и ведущими российскими исполнителями.
— Дмитрий, 30 лет назад критики писали, что «Вежливый отказ» — это жест отстранения от всего великого и могучего в пользу частной жизни. А излюбленный лирический герой группы — «чудаковатый эстет, волею судеб оказавшийся посреди театра боевых действий». Скажите, ну хотя бы герой и этот жест с тех пор устарели?
— Не более, чем первый псалом: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».
Раньше отстраняться было все-таки проще. Линия отстранения была прямой и единственной. Теперь героизм порой наступает с самых неожиданных сторон. Позвонили однажды с телеканала «Дождь» — там, видимо, вспомнили, что «негр Витя» когда-то учился в МИФИ, и решили у него спросить, что он думает об открытии в этом вузе кафедры теологии. Тема шла в прямом эфире под вывеской «Ядерное православие» и, судя по изумленным лицам ведущих, человек из фильма «АССА» их ожиданий не оправдал. Вместо того чтобы просто обличить и заклеймить, Дима-Витя стал вдруг злоупотреблять диалектикой. Зачем-то вспомнил, как в свое время его друзья по МИФИ сами, без всякого принуждения, организовывали подпольные христианские кружки, и вообще — высказался в том духе, что богословие физике не помеха. Впрочем, спустя некоторое время Шумилову пришлось отстраняться уже с другой стороны — от божевольцев под предводительством Энтео, которые устроили в Манеже погром скульптур Вадима Сидура, а привлеченная к делу экспертиза обнаружила в этих работах элементы порнографии.
«Не плачь, Маруся, я вернусь / На боевом стальном коне. / Мы победим, базара нет / В очередной войне».
«Я мог носить бы белый мундир. /О нем мечтал я с первого класса. /Но я не полевой командир, /А я лишь лейтенант запаса / Жаль. Жаль. Жаль. Жаль».
— Дмитрий, а вам не кажется, что ваши песни — это теперь совсем другие песни? Контекст по ту сторону круговой обороны — он все-таки оказался сильнее. То, что было профанацией, стало почти апологетикой. За последние годы ваш лирический герой как-то втихаря превратился из постмодерниста-белобилетника в реального эпического персонажа. Даже само название «Вежливый отказ» теперь звучит почти как название военной операции российских вооруженных сил.
Шумилов не согласен, но спора по существу не получается: Дмитрий красиво отмалчивается по всем законам привычного жанра. Закуривает еще одну сигарету, берет в руки пульт от телевизора и отпускает на волю Мари-Николь Лемье.
— Я всего лишь музыкант, вы слишком многого от меня хотите. Это все равно, что прийти к слону и спросить его про слоноведение. Такие вопросы вам лучше Артему Рондареву задать — он умный, лекции по музыке в Высшей школе экономике читает.
Какая-то хрень
У Рондарева на кухонном столе стоит какая-то хрень. Тяжелая бронзовая скульптурка античного покроя — то ли древнегреческий парень курит бамбук, то ли древнегреческая тетушка играет на свирели. Хрень эта живет здесь так долго, что уже никто не помнит, откуда она взялась и что означает. Предмет нашего разговора — это нечто в том же роде.
— Вообще-то рок-н-ролл — слово из морского жаргона, так моряки называли одновременную продольную и поперечную качку, – просвещает меня Артем. — Образ корабля распространен в религиозных практиках, поэтому вскоре это словечко перекочевало в черные церковные общины и стало означать религиозный транс, его выкрикивали во время ритуальных песнопений. Когда же эта музыка пошла в народ, она обросла многочисленными сексуальными коннотациями, и рок-н-ролл стал означать вообще любое эмоциональное возбуждение, состояние аффекта.
— Тогда почему «Википедия» нас убеждает в том, что его придумал в 1951 году Алан Фрид — музыкант, пьяница и диск-жокей кливлендской радиостанции WJW, чья звезда теперь украшает Аллею славы рок-н-ролла в Голливуде?
— В данном конкретном случае «Википедия» не врет. Алан Фрид — это тот человек, который сделал рок-н-ролл рыночным продуктом. В 1940-е уже набрал популярность ритм-энд-блюз, который тоже представлял из себя хрен знает что — музыкальные маркетологи просто загнали в него всю черную музыку, чтобы самим же черным ее под этим брендом и продавать. Алан Фрид первым заметил, что интерес к ритм-энд-блюзу проявляет и белая молодежь. Но продавать черную музыку белым под тем же брендом в то время было еще невозможно, надо было придумать новую вывеску. Фрид запустил на WJW еженедельное ночное радение под названием «Moondog Party», где стал гонять для белой аудитории тот же ритм-энд-блюз, но в немного ускоренном темпе. Это название он спер у культового нью-йоркского персонажа Луиса Томаса Хардина по прозвищу Лунный Пес — слепого уличного музыканта с шестой авеню. Думал, что никто не заметит. Но шоу стало популярным, Хардин обратился в суд и права на Лунную собачку себе вернул. Алан Фрид с друзьями с горя напился до состояния продольной и поперечной качки и в пьяном угаре кто-то из друзей обратил его внимание на словечко рок-н-ролл. Протрезвев, Алан сменил вывеску и стал продавать белым американцам черную музыку под этим брендом. Все это рыночное плутовство, разумеется, не отменяет того факта, что рок-н-ролл сам по себе прекрасен, что он скоро стал жить своей жизнью, много чего в мире натворил, в том числе и в стране под названием СССР.
— Стал музыкой протеста...
— Да какого протеста! Вы послушайте наш рок первой половины 1980-х, до тех пор, когда протест стал модным и рыночно востребованным. Были, конечно, последовательно отмороженные персонажи типа Егора Летова, но их единицы. В массе же своей русский рок представлял из себя совершенно безобидное эстетское явление, которое при умелом обращении легко бы вписалось в советский шоу-бизнес, как до этого в него вписалась «Машина времени» и еще много чего. Максимум политики у раннего Гребенщикова — это «панки любят грязь, а хиппи цветы — и тех, и других берут менты». Даже Кинчев дальше красных коней, которые «серпами подков топтали рассвет», не продвинулся. В Свердловске было пожестче, но и там «Наутилус» артикулировал скорее не антисоветчину, а левый антибуржуазный протест против зажравшейся партийной номенклатуры — лидер группы Илья Кормильцев сам в этом не раз публично признавался.
У Артема звонит телефон. Пока он разговаривает, я выковыриваю из смартфона кормильцевскую статью 1996 года «Великое рок-н-ролльное надувательство»: «Мы выросли и возмужали при Брежневе. С его птенцами нам и приходилось иметь дело. Именно о них были наши ранние песни — о комсомольских цыплятах с оловянными глазками, веривших только в джинсы и загранкомандировки. О бездуховности и смерти веры. О войне против будущего во имя животных радостей настоящего — потных лобков млеющих комсомольских подруг в обкомовской бане... Пусть обвинители найдут хоть одну антисоветскую строку в доперестроечном русском роке — и я возьму свои слова обратно».
— Разумеется, личное мужество этих людей отрицать не стоит, — возвращается Рондарев. — В те времена даже такой квелый протест мог привести за решетку. Но содержательно в нем не было никакой альтернативной повестки дня, никакого собственного «Imagine», идеологической угрозы режиму русский рок не нес, да и не мог нести.
— Почему?
— Да потому что его делали те же мальчики-мажоры, которых с таким энтузиазмом клеймил Шевчук. «Сыновья дипломатов, юристов, министров и профессоров». Между русским и западным роком вообще нет никакой гомологии процессов. Там эту музыку играли люди низших классов — черные в Америке и дети рабочих кварталов в Британии. Они воспринимали рок-н-ролл как социальный лифт. А у нас он зародился в недрах среднего класса и элиты, его создавали и продвигали мальчики из хороших семей. Те, у кого были деньги на хреновую, но все-таки дорогую аппаратуру, зарубежные пластинки с подпольного рынка и хорошие связи, чтобы худо-бедно эту музыку продвигать. В отличие от западных собратьев, это были люди, которым не нужно было зарабатывать рок-н-роллом на жизнь. При этом за исключением «Вежливого отказа» и еще немногих по-настоящему умных музыкантов большинство искренне верили в свой героизм. На деле же это был такой богемный, эстетский продукт, который с западным роком имеет родство исключительно стилистическое. Предел мечтаний — завоевание личных свобод. Не случайно у нас были дико популярны хиппи, а панки так и остались до конца не понятыми. Потому что хиппи — это такой частный мелкобуржуазный протест. Дайте нам плести и продавать свои фенечки из бисера — и отстаньте со своими идеологическими экспериментами, я занимаюсь любовью, а не войной. Ну, дали, ну, отстали. И что дальше?
От лаборатории до обоев
У Александра Липницкого из «Звуков Му» биография — идеальная иллюстрация к лекциями Рондарева. Мать — киноактриса, отец — светило науки, отчим — личный переводчик Хрущева и Брежнева. Родился и вырос будущий басист и друг Петра Мамонова в сталинском доме в Каретном ряду, закончил английскую спецшколу, учился на журфаке МГУ. Дух нонконформизма впитал вместе с семейным увлечением антиквариатом: занятие это в советское время было не менее опасным, чем рок-музыка, каждый второй партнер Липницкого сидел. Рок больших денег так и не принес, зато маленький бизнес исправно кормит Александра все эти годы. Комната, в которой мы разговариваем, увешана старинными вещами, но самое ценное — сами стены, которые видели много чего.
— Эта квартира была опорным пунктом для наших друзей из Ленинграда. Здесь ночевали Гребенщиков, Курехин, Башлачев, Цой, вон фотографии висят, — Липницкий становится похож на гида, который проводит экскурсию по музею. — Мы им тогда страшно завидовали, что у них есть рок-клуб, легальная площадка для выступлений, а у нас ее еще не было. Они как-то успели проскочить, а наши первые шаги совпали с андроповскими гонениями. Даже на такую безобидную группу, как «Браво», завели уголовное дело за подпольный концерт. Женя Хавтан приходил вот в эту комнату, я его консультировал, пригодился мой юридический опыт подпольного антиквара.
Московское рок-подполье кучковалось тогда вокруг самиздатовских журналов: сначала «Зеркало», потом «Ухо», затем «Урлайт». Команда журналистов-энтузиастов фактически была и неформальным менеджментом рок-движения: устраивала концерты, распространяла записи. А потом пришел Горбачев, и московские власти решили, что искоренять рок слишком хлопотно, проще его контролировать по питерскому образцу. Документ о создании рок-лаборатории был подписан лично главой города — первым секретарем Мосгорисполкома Виктором Гришиным.
— К сожалению, ребята из «Урлайта» восприняли новую структуру не как соратников, а как конкурентов, — вспоминает Липницкий. — Они прокляли всех, кто туда подался, и эта междоусобица продолжалась вплоть до 1990-х. Между тем с первых же месяцев работы рок-лаборатории стало очевидно, что среди людей, которые курировали сверху ее деятельность, многие нам искренне симпатизируют. Поэтому работа очень быстро набрала ход, начались концерты в «Горбушке» (ДК им. Горбунова — «РР») и в «Курчатнике» (ДК Института атомной энергии имени Курчатова — «РР»), в 1987-м с большим успехом прошел «Фестиваль надежд». После этого удалось пробить и зарубежные гастроли, ведущие группы рок-лаборатории много и успешно выступали в капстранах. А затем Советский Союз кончился, нас приняли в семью цивилизованных государств — и на Западе моментально потеряли к России всяческий интерес.
Постсоветская часть биографии Липницкого столь же характерна для московского рок-музыканта, как и советская. Интерес к русскому року в начале 1990-х пропал не только у буржуев, но и у соотечественников, дорвавшихся до реальной, а не лабораторной свободы. Всем стало как-то не до музыки: одни еле-еле успевали осваивать новые возможности, другие только-только успевали выживать.
– Московскому року в этом смысле пришлось тяжелее, чем ленинградскому и свердловскому, — считает Липницкий. — Так получилось, что в нашей Рок-Лаборатории тон задавали именно экспериментаторы. Это была очень смелая музыка, но не имеющая никакого коммерческого потенциала.
— Странно, ведь Москва всегда считалась более попсовым городом, чем Питер.
– Это правда, но в Москве к нашему появлению в рок-культуре уже сформировался свой мейнстрим в виде той же «Машины времени», «Скоморохов», «Воскресенья» — эта ниша была занята. А в Питере и Свердловске никакого мейнстрима не было, поэтому тамошние рок-восьмидесятники оказались ближе к массовому спросу, в результате появились «Кино», «Алиса» «ДДТ», «Наутилус», «Чайф» и другие по-настоящему популярные группы. Нам же было от кого отличаться — и мы отличились. Это было похоже на явление новой волны на Западе, которая вывела на сцену тех, кому до смерти надоели все эти «Kiss», «Qween», Клэптон и прочие массовики. Самых перспективных типа той же «Бригады С» забрал к себе Стас Намин, остальные либо перешли в режим высокоразвитого хобби, либо исчезли.
«Высокоразвитое хобби» — это, например, «Отзвуки Му», вялотекущий проект самого Липницкого. Что же касается относительно успешных московских проектов — таких как «Крематорий», «Неприкасаемые», «Монгол-Шуудан» или «Ва-банкъ», то здесь еще в 1990-е начались испытания другого рода.
— В той или иной степени везде обострились противоречия между фронтменами и музыкантами, — признается Андрей Сараев, просидевший за ударными «Крематория» с 1988 по 2009 год. — В 1980-е в рок-среде было принято гонорары делить поровну между всеми участниками групп. Но как только в стране восторжествовала демократия, в нашу среду начала проникать иерархия. У лидеров появился хватательный рефлекс, они начали отдаляться от коллектива, научились, что называется, беречь себя.
Попытки перейти на личности Андрей решительно пресекает, о бывших коллегах по группе высказывается только положительно. Сараев вообще, наверное, самый морально устойчивый человек в русском роке — даже ни разу не развелся. В золотом составе «Крематория» у него была кличка «Андрюша Первозванный»: первым пришел, последним ушел. О проблемах рассказывает без злопамятства, скорее с искренней досадой.
— Во многом этому поспособствовало кривое законодательство об авторских правах, — считает музыкант. — На Западе прибыль, которую приносит та или иная песня, делится между всеми, кто участвовал в ее записи. У нас же права остаются лишь за автором, музыканты зарабатывают только чесом. Но и доходы от чеса очень скоро стали распределяться в пользу фронтменов. Я уже не помню, кто первый употребил слово «обои» по отношению к музыкантам, но постепенно в шоу-бизнесе восторжествовало мнение, что группа — это прежде всего ее лидер, остальных всегда можно заменить. Именно поэтому многие рок-проекты в девяностых и нулевых распадались не по одному разу. И хотя безработных музыкантов на рынке действительно полно, каждый раз такой распад шел в ущерб качеству.
Сегодня Сараев преподает ударные в обыкновенной Детской школе искусств возле метро «Пражская». Говорит, что если бы не диплом гнесинского музучилища, который 20 лет пылился на полке, его бы не взяли и сюда: рок-опыт без педагогического образования сегодня ценности не имеет. Подрабатывает Андрей в спортивном клубе: есть теперь в индустрии здоровья такое направление — фитнес на барабанах, говорят, хорошо снимает напряжение. Сам Андрей теперь больше похож на отставного полковника, вернувшегося с войны: хорошая жена, хороший дом, что еще нужно, чтобы достойно встретить старость? Ну да, снятся иногда гастроли, просыпаешься в ужасе от того, что забыл взять малый барабан. Иногда накатывает тоска, начинаешь бунтовать, садишься после уроков за ударную установку и сам себе стучишь до изнеможения. Все-таки фитнес на барабанах — действительно классная вещь.
Как приготовить хороший винегрет
Я снова у Рондарева. Он и правда очень умный — настолько, что даже умеет интересно отвечать на глупые вопросы. Например, на такой: «А возможен ли в ближайшее время рецидив рок-культуры в России?.. А в мире?.. А почему?..»
— Ответ короткий: нет, а вот всяких «потому что» тут много, – говорит Рондарев. – Во-первых, появился хип-хоп, который стал дико популярен именно в 1990-е и отнял у рока большинство его традиционных прерогатив: коннотация маскулиности, сила искреннего публичного высказывания от первого лица, реваншизм бедности и молодости перед зажратым обществом. Но еще лет сорок назад места в этой нише хватило бы всем, и сам по себе хип-хоп не причинил бы року большого вреда, если бы не изменился социальный климат. Дело в том, что в западной культуре и государство, и общество перестали говорить людям, что делать, как жить. На радикальном высказывании в этом царстве толерантности больше ничего не построишь. Ты поешь: «Жирные буржуазные свиньи, как вы меня достали!» А тебе отвечают: «Да, да, конечно, свиньи — ох, как мы тебя понимаем, ты имеешь право так думать: мы свободные люди в свободной стране». В результате иметь таран в виде песни, чтобы выбить себе и своим людям место под солнцем — эта необходимость просто отпала, музыка перестала нести новую повестку существования.
— А, так вот почему в последнее время не появляется никаких новых стилей, дети поют те же песни, что и отцы?
— Поэтому, но не только. Есть объяснение и попроще. Изменилась сама форма потребления музыки. Я уже говорил, что ни ритм-энд-блюз, ни рок-н-ролл никогда не были жанрами, эти понятия имели чисто маркетинговую природу. То же самое можно сказать и о большинстве других стилей второй половины прошлого века. Их придумывали в музыкальных журналах, которые в западной шоу-индустрии, в отличие от нашей, всегда имели огромное значение и были прочно встроены в цепочку продаж. Но в последнее время эти издания стали умирать и на Западе. Потому что, во-первых, появился интернет, а во-вторых, все эти годы на музыкальном рынке шла длинная череда слияний и поглощений — в результате сегодня на планете осталось три крупных лейбла, которые поделили рынок и прекрасно себя чувствуют. Зачем им придумывать новые явления? Стилистическое разнообразие второй половины XX века было следствием конкуренции региональных музыкальных студий, новые бренды двигали продажи. Тот же гранж, например, отличался от панк-рока всего лишь двумя второстепенными приемами — он появился в Сиэтле только потому, что местным лейблам надо было продавать местную музыку под какой-то новой вывеской. Теперь же надобность в таком инструменте отпала. С кем конкурировать? Музыка и так неплохо продается.
— Но есть же независимые студии.
— Так называемые независимые студии встроены в структуру больших. Большие лейблы отводят для них малые сегменты рынка. Как только слушатель выпадает из мейнстрима, его подбирают независимые студии и таким образом он по-прежнему остается в зоне внимания гигантов отрасли.
— То есть музыка теперь — это просто музыка?
— Музыка перестала продавать себя через идеологию. Это пятое колесо в телеге шоу-бизнеса больше не нужно. Ставка теперь делается на бесчисленное разнообразие. Потребителю больше не нужен журналист, который объяснит, почему он должен ходить на тот или иной концерт, что при этом он должен надевать и о чем думать. Ты просто спрашиваешь у корешей, что они слушают, потом лезешь в интернет — вот и все. Это так называемая модель гибкого накопления, эпоха мелкого винегрета.
— Но в России идеологическое высказывание еще актуально. Есть небольшая, но все-таки достаточно многочисленная прослойка людей, которые ненавидят «кровавый режим». Почему не появляется музыка, которая эту ненависть обслуживает? А если и появляется, то особого успеха не имеет. На волне протестов ожила, например, группа «Телевизор» с новым альбомом «Дежа вю», но никаких «конъюнктурных дивидендов» тема политического протеста Михаилу Борзыкину не принесла: как ходили на него 500 человек, так и ходят.
— Герои 1980-х еще в 1990-е безвозвратно потеряли предмет своего высказывания. Раньше такой предмет создавал тот свинцовый ботинок, которым их давили к земле, потом ботинка не стало. А русский рок по большому-то счету — это, как правило, вторичная музыка и графоманские тексты, просто раньше был контекст, в котором все это сверкало. И вот все мучительно стали искать новый предмет высказывания. Шевчук занялся поиском настоящих пацанов, Кинчев кинулся в православие. Это особенно забавно, его ведь вообще-то раньше любили панки, а панки с православными идеалами — это хрен знает что. Возникает вопрос: а может, и не было никакого духа русского рока? Не было и больше уже не будет. Ведь мы за эти 30 лет тоже успели встроиться в западную модель потребления и вряд ли выпадем из нее в обозримом историческом будущем.
— А почему вы говорите об этом с таким воодушевлением? Чему тут радоваться? Это же очень похоже на конец истории. Чем теперь заняться бедному человечеству?
– Мирной жизнью. Это не конец истории, это конец большого нарратива. Еще недавно у каждой нации была некая героическая история, векторно движующаяся. А потом в 1970-е в эпоху постмодерна люди перестали жить большими процессами, они обрели локальный смысл жизни, стали определять себя через потребление, а не через отношение к каким-то государственным смыслам. Любой большой нарратив строится на фоне войны, лишений, мобилизаций. А то, что происходит сейчас — это демобилизация. Дайте людям жить спокойно — это ровно то, чего требовал русский рок. Но как только русский рок это получил, его же эта демобилизация уничтожила.
Унылое давно
Юбилейный концерт Московской рок-лаборатории в клубе Yotaspace похож на товарищеский матч по хоккею между сборными ветеранов и юниоров. Ветераны на сцене изо всех сил стараются выглядеть достойно, а юниоры в зале искусно имитируют игру, чтобы, в конце концов, победила не молодость, а дружба. Списать все это уныние на провинциальность нашего рока не дает Оззи Осборн, которого я пару лет назад наблюдал в аналогичных обстоятельствах: даже великому лидеру Black Sabbath не удалось выбраться из образа старика Козлодоева. Все-таки главным ингредиентом рока всегда была магия молодости, которая подделке не поддается.
Сборная юниоров пришла лишь на «Крематорий» и немножко на «Монгол Шуудан», которых организаторы концерта благоразумно поставили последними и предпоследними соответственно. Ради них пришлось терпеть «Чудо-юдо», «Прощай, молодость!», «Вежливый отказ» и даже «Альянс», который выдал свою культовую «Звуки на заре» лишь под конец выступления. Вернувшись за кулисы, лидер группы Игорь Журавлев тут же стремительно напивается, придав таким образом мероприятию хоть какое-то подобие рок-концерта.
Тем временем на сцене зажигает «Монгол Шуудан». Анархический рок на тему гражданской войны искрит новыми смыслами: «И не страшны нам ни черти, ни бесы / И что картечь летит со свистом. / Врежем залпом из обрезов: / был чекист — и нет чекиста!» Чуть позже в гримерке Валерий Скородед признается: одним из существенных источников его дохода являются добровольные пожертвования давних фанатов из числа очень высокопоставленных чиновников и топ-менеджеров госкомпаний. «Анархист живет в душе у каждого русского человека», — объясняет их мотивацию Скородед. Сам он при этом особенно подчеркивает, что в политику не лезет, а все смысловые совпадения прежних песен с нынешней реальностью носят исключительно случайный характер.
Минут через 10 после того, как отбой прозвучал со сцены, за кулисами уже тоже никого нет. Бывшие братья по московской рок-лаборатории выходят на улицу, рассаживаются по машинам и разъезжаются по домам. Все это рок-н-ролл.
Вспомнил, где еще я все это видел! На «Русском марше», который утром того же праздничного дня, 4 ноября, прошел на юго-восточных рубежах Москвы. Субкультурное мероприятие, которое некогда наводило ужас на передового обывателя, все время угрожая перерасти в массовый неконтролируемый хаос, после Крыма окончательно сдулось. Горстка тинейджеров, собравшихся в Люблино, уже никого не способна ни удивить, ни напугать, ни тем более повести за собой. Дело даже не в том, что их было мало — такое ощущение, что они тоже постарели на 30 лет, утратили свою агрессивную энергию и погрязли в мелких внутренних распрях.
— Куда все подевались? – спрашиваю одного из лидеров колонны.
— Они заболели. Заболели путинским национализмом.
И правда, в этот день почти все, кто хотел выразить свои националистические чувства, пошли на официальные мероприятия. А нацики остались не при делах. И, наверное, это хорошо.
Вот только теперь весь вечер у меня в голове, как мыло по тазику, мечется какая-то неприятная догадка. А что если энергию рок-н-ролла тоже вобрал в себя Кремль? В конце концов, ведь у власти сейчас тоже люди, которые ходили на концерты Московской рок-лаборатории и Ленинградского рок-клуба. Что если это именно они нашли потерянный русским роком предмет высказывания и употребили его совсем по другому назначению?
«...Это для России Путин строит из себя Внимательного Папу, Патриарха морального консерватизма, стража устоев… Но то, что он устроил по отношению к мировой системе, это настоящий вызов, это панк-рок, это «Rebel Without a Cause», бунтарство подростка, у которого нет ни ресурсов для отдельного существования, ни собственного внятного альтернативного «образа действительности», ни идей и ценностей, которые можно было бы предложить миру, но он просто против того, чтобы им помыкали и управляли, как ребенком...»
Это Сергей Шмидт, он же langobard, самый популярный блогер Сибири. Шмидт преподает историю в Иркутском государственном университете, его очень любят студентки и даже студенты — за то, что Сергей не столько учит, сколько устраивает большие и маленькие педагогические провокации, заставляя аудиторию самостоятельно включаться в процесс познания. Сейчас он, конечно, опять сморозил какую-то пургу, но моему внутреннему подростку эта пурга нравится. Кремль ведь и правда давно зарекомендовал себя как та центростремительная сила, которая пожирает все актуальные ценности, присваивает себе все более или менее живое, что еще осталось в головах. У националистов отняли национализм, у либералов — либерализм, а реальные ценности рок-культуры через балабановский тоннель теперь тоже перетекли в актив государства и применяются в масштабах планеты.
Россия ведь и правда сегодня очень похожа на безнадежного героя рок-н-ролла, который изо всех сил пытается устроить мировой лодке продольную и поперечную качку. Мета-Цой, мета-Кинчев, мета-Мамонов. Как и положено такому герою, вид он имеет омерзительный: одет в тряпье, перегружен комплексами, руки исколоты нефтяными иглами. За ним — все «********, нацисты, шпана» этого мира, он сражается с большим нарративом и тем самым его же и возрождает. Он не знает, чего хочет, но точно знает, чего не хочет. И это «не хочу» тоже стопудово из рок-арсенала: отстаньте от человечества со своими большими идеями, не надо нам всеобщего демократического счастья, дайте каждой культуре, каждому государству сношаться своим собственным конем — панки, хой!
А русский рок сидит и думает: «Вот ведь, блин...»
Просто рок. Не тот, который музыка, а тот, который судьба.
Источник: expert.ru
Чтобы быть в курсе текущих событий и аналитики, используйте Новостную ленту
