Ганди никогда не заимствовал принципы этики извне, он жил по ним. Приукрашенный образ Ганди угрожает Индии дважды: сначала как фарс, а потом как трагедия. Пришло время переосмыслить этические принципы, которые находили отклик у целого поколения.
Должен признаться, я человек старомодный. Чувствую себя не на своём месте и даже в разладе со временем. Я принадлежу к той эпохе, когда в чести была личность, а не «селфи». Тем не менее, считаю себя на удивление актуальным, когда даю волю своему гневу и воспоминаниям, чувству понимания классики и искусства, и мне есть, что сказать. У меня по-прежнему есть достойные слушатели историй, но мне грустно, когда я оглядываюсь по сторонам.
Знаю: мой мир сузился. Мои кумиры потеряли актуальность. Люди о них не слышали. Некоторые даже называют их моей коллекцией эксцентриков, но я бы хотел поговорить о них. Для всех них героем был Ганди. Неру являл собой будущее, как номер два. Помню, как один пожилой остряк сказал мне, что Неру пребывал в мечтах, а Ганди — в молитвах, и именно молитвы Ганди воплотились в реальность. Они были подобны двум октавам неслышной музыки, которую мы продолжали слушать. Последние годы национально-освободительной борьбы породили большое число героев. Было прекрасно, что именно по этим идеалам шла жизнь в первое десятилетие независимости Индии.
Радость воспоминаний
Сегодня люди говорят, что эпоха Неру или Ганди закончилась. Некрологи звучат как приветственные послания, и, признаюсь, моя ностальгия звучит как ипохондрия. Когда я рассказываю о Неру, Ганди или других моих героях, то создается впечатление, будто я перечисляю список болезней, и моя грусть по ним похожа на некую странную эпидемию. Это не болезнь Альцгеймера и не забывчивость, а одновременно боль и радость от столь многих пережитых воспоминаний.
В последнее время я читал материалы о Ганди. Его называют первым «корпоративным гуру». Некоторые даже называют его основоположником концепции социальной ответственности бизнеса. Однако Ганди никогда не заимствовал принципы этики извне. Он мечтал о них, ежедневно вплетал их в рутину дня. Принципы этики не являлись каким-то факультативным занятием для Ганди или частью общественной деятельности, компенсирующей причуды корпораций. Ганди также подвергается нападкам за то, что был не так радикален, как Амбедкар. В современной Индии политкорректные радикалы восхваляют Амбедкара как «новинку недели», не понимая реалий среды, споров и взаимодополняемости этих двух деятелей. Так, из облика крупного руководителя Ганди низводился до уменьшенной копии Амбедкара. Затем организация РСС, которая было исчезла после убийства Ганди, заявляет, что Индии нужна статуя Годзи. Для них Годзи был не воплощением ненависти, а неким прислужником. Ганди, мол, мешал созданию государства одной нации и, следовательно, должен был быть устранен. Для РСС Годзи отличился на службе, а посему должен быть прощён. Убийство Ганди было религиозным актом, а Годзи не более, чем его исполнителем.
Искажения образа Ганди
К этой схеме забывчивости и критики можем добавить недопустимое присвоение образа Ганди со стороны Моди и его режима. Моди олицетворяет собой насилие посредством ненависти и такой инструмент развития, в котором нет места этическим средствам и целям. Тем не менее, все эти искажения Ганди сегодня в моде.
Недавно я посмотрел фильм Аттенборо о Ганди и заснул. Раньше я восхвалял его, однако он не смог найти отклика в резонансах сегодняшнего дня. Он звучал слишком похоже на букварные, облегченные представления о Ганди для Запада. Понимаю, что простого пути к пониманию Ганди не существует. Его можно прекрасно цитировать, но не получать от Ганди ответов. Он проводил неисчисляемые эксперименты с мыслью. Он не терпит копирования. Он хочет, чтобы ты сам выработал свой мир представлений об этике.
При этом сложная простота этого человека, не дозволяющая упрощений, притягательна.
Для меня Ганди и инструмент, и классика. У него была своя «Бхагаватгита» и свой Рескин. Он осознавал силу книги, но понимал, что «жизнь книги» и «книгу жизни» разделять нельзя. Его понимание цивилизации отражало как канонические произведения, так и фольклор, как тексты, так и устное творчество, возникшее вокруг текстов. Ответ чрезмерно образованному индийцу, прочитавшему сотню книг, был такой: моя грамотность заключается в том, что я прочитал одну и ту же книгу сотню раз. Изучение книги сто раз — это не повторение. Это переосмысление и открытие. Это — акт паломничества: открытие или обновление источника святости. В итоге такого прочтения появляется странная книга «Хинд сварадж».
Мы должны перестать рассматривать «Хинд сварадж» как эксцентричное чтение. Это манифест, и он должен читаться так же, как и другие такие манифесты, как «Дискуссии о нерегулярности», Декларация прав человека или «Коммунистический манифест» Маркса—Энгельса. Он настолько же актуален, важен и настолько же неполон, как и любое из этих произведений. Негласное послание Ганди читателям — допиши или проживи остальное. Каждый мужчина и женщина должны написать свой «Хинд сварадж», как это сделал У. Р. Анантхамуртхи в последней книге или Эла Бхатт в тезисах «100 миль».
Поглощение мира
Между «Свадеши» и «Сварадж» ты впитываешь мир. Ни один гандист не сказал бы: «Изменения климата — это не наша проблема». Утверждать, что это проблема развитых стран, — равнозначно тому, что заявлять, это глобальная проблема. Настаивать на том, что это проблема каждого человека, — планетарный подход. «Сварадж» был вселенской работой. Самый последний человек не был презираемой частичкой страдания. Вся его уязвимость происходит из-за окружающего мира. Для Ганди «ставки Паскаля» недостаточно. «Ставка Ганди» идет дальше: добро должно заново породить зло. Ганди не стремился к такой справедливости, когда «третий мир» сказал бы странам «первого мира», что настал его черед уничтожить Землю. Новая идеология потребительства разрывает мир на части. Помните, как во время компании «Хинд сварадж» Ганди хотел спасти Запад от насилия. Новая «Хинд сварадж» включала бы в себя критику изменения климата. Как сказал бы Шешадри, гандистская истина должна сочетать «термодинамическую правду», т. е. в понятие изменения климата входят изменения в жизни, образе жизни, средствах к существованию, жизненном цикле и жизненных возможностях — всё это в одном. В этом процессе технические, этические, политические и культурные элементы неразделимы. Классический способ сохранения всего единым и взаимосвязанным.
Множество экспериментов
Ганди при этом всегда выступал за экспериментирование. Пешие марши, голодовки, стиль одежды, печать, приготовление пищи, протесты — всё это эксперименты. Нравственное поведение было экспериментальным, ибо этические правила нуждаются в постоянной самостоятельной трансформации, они должны действовать в различных контекстах. У этики и творчества было много общего. Приходилось создавать этические принципы и убеждаться, что они никогда не перестанут быть актуальными. В этом отношении каждый человек становится творцом, ответственным за свой собственный мир. Идея переосмысления отходов, «ремонта отношений» , голодовки являются путями общения с миром. Не существует «одноразовых» культур или человеческих существ. Залечивание ран, заботливость и труд нерасторжимы. Творчество как этическая категория обладает своей дисциплиной и стилем, но более всего — изобретательностью в многообразии. Для Ганди этика как сотворение моральных устоев должна быть достаточно изобретательной, чтобы противостоять новому мастерству зла. Сегодня геноцид, осушение водопада или разрушение горы, переселение народа, исчезновение культуры — всё это новые формы зла, когда насилие рассматривается как неизбежность, а у массовой гибели отсутствуют ритуалы скорби. Ганди не дожил до того времени, когда он смог бы связать ядерную войну с обычным насилием, геноцид с убийством или технологии с военно-промышленным комплексом. Фактически, по-своему, если у бы Ганди спросили, что он думает о современной этике, то он бы ответил: «Создать её — хорошая идея».
Для Ганди этика не могла быть факультативным занятием. Она должна была присутствовать каждодневно. Протесты должны были увязываться с образом жизни, забота — со средствами к существованию, страсть — с юмором, чтобы ничто из этого не превращалось в догмат. Тело было средоточием этики, и этика тела создавала каркас для основы политики. Тело становилось «камертоном» сложного мира и его проблем. Ненасилие для Ганди являлось не чем-то, связанным с войной, а тем, к чему прибегаешь для ослабления своей борьбы с миром и насилием повседневности. В этом отношении этика давала тебе средство, а не конкретику при разговоре лицом к лицу с детьми, с посторонними, в борьбе против абстрактных схем, когда зарождавшаяся где-то причина давала зародившееся где-то следствие. Сегодня нам нужен «конкретный» Ганди в сочетании с Ганди, борющимся с абстрактными схемами и сложностями, которые часто заставляют индивидуума ощущать свою уязвимость, бесполезность и беспомощность.
Каким-то странным образом благотворительность для Ганди начиналась с внешней политики и общественной политики внутри страны. Тело задавало такт общественной политике. Этика задавала такт самодисциплине и опоре на собственные силы и тем самым убирала массовую дисциплину и осуществление надзора. Если у тебя была совесть, то тюрьма, как централизованная система управления, была не нужна. Гражданин никогда не пассивен, и в пацифизме нет ничего от пассивности. Такой пацифист, как Торо, постоянно обновлял общество. В том смысле, что гражданское неповиновение было попыткой восстановить правильное поведение в обществе и понятие гражданского долга. Человеческая совесть — это величайший когда-либо изобретённый кибернетический механизм.
Признание ошибок
Стоит заметить, что этика является не только экспериментальной, но она изобилует ошибками, и этика начинается с исправления ошибок. Относя ошибку к себе, ты признаёшься в ней перед собой и миром. Ошибка — это итог неполного общения с миром. Ошибки, соотношение между целями и средствами, увязка между жизнью и средствами к существованию являют новую экосистему этики, в которой тело человека как биосистема, как личность и как символ превращается в «театр правды». Здесь присутствует и хрупкость, и сила, подобно тому, как даже в хрупкости можно обнаружить силу сопротивления. Во время протестов после скандального дела о групповом изнасиловании в Дели в 2012 г. [Nirbhaya protest — «протест бесстрашных» — прим. пер.] многие студенты-демонстранты, против которых были впервые применены водомёты, почувствовали, что им даёт силы как раз их незащищённость, поскольку они осознали жестокость государства. Хотелось, чтобы они продолжили сопротивление, потому что протест вышел бы за рамки обычного протеста и привел бы к более глубокому осознанию альтернатив. Много лет назад великий американский поэт Уолт Уитман заявлял, что он воспевал «чувства осязания тела» («The body electric»). Аналогично наши демонстранты могли бы заявить, что воспевали «чувства личной причастности к сатьяграхе» («I sing body satyagrahic»), если бы занялись рассмотрением вопроса насилия и сути причин, вызывающих его. В этом и заключается вызов сегодняшней «сатьяграхе».
Она должна дважды оспаривать крупные системы — сначала на локальном уровне, а затем на планетарном. Даже в борьбе или творческой работе у человека должна возникать внутренняя теория спокойствия. Сатьяграху нельзя секвестировать как прикладную социальную деятельность, ибо этика должна быть политическим ответом на более широкий круг проблем.
Следует помнить, что сатьяграха Ганди рождалась в воображении. Ашрамы Ганди были «лабораториями», где, пока мир был во сне, изобретались альтернативные возможности. Это были именно те точки, где повседневность в качестве изобретения и как ритм взаимодействовала с будущим. Ганди не был луддитом. Уильям Ширер в написанной им биографии Ганди рассказывает, что громкоговоритель впервые был использован на митинге, где выступал Ганди. Его чаркха (индийская прялка) являлась не традиционно используемым инструментом, но многократно «изобреталась» вновь. Такой инструментарий Ганди, как этические нормы, скорее следовал лингвистической, нежели технико-инновационной моделям. Его беспокоили массовые перемещения населения, отходы, «закостенение» общества. Его техники в большей степени были многоязыкими, без попыток создать унифицированные формы. На самом деле, эти методы требовали от нас вернуться к этическим принципам. В действительности он хотел, чтобы в этических нормах содержалось больше изобретательности, чем в обычных методиках. Его творчество требовало, чтобы инновации были чем-то большим, нежели просто инструментом. Тогда каждый человек становится искусным мастером, создающим новые наборы идей, которыми следует делиться. И здесь нет ни толики лицемерия относительно прав интеллектуальной собственности, которая не проводит грань между нуждой и жадностью.
Такой мир выходит за пределы модели «Делай в Индии», которая сосредоточена лишь на производстве и игнорирует этические и экологические вопросы, когда производительность заменяет справедливость. Приукрашенный образ Ганди угрожает Индии дважды: первый раз как фарс и второй — как трагедия.
Дух этого человека преследует меня. Его эксперименты восхищают меня. О его жизни нужно рассказывать. Ощущаю его волшебство. Он совершал ошибки и знал о них. Он не просил нас их повторять. Его лидерство в этических принципах находило отклик у моего поколения. Думаю, что настало время возродить их. Мир готов воспринять поэзию его устремлений. Данное эссе — молитвенный призыв к тому, другому миру.
Оригинал публикации: The missingness of Gandhi
Опубликовано: 30/03/2015 10:42
Источник: inosmi.ru
