Что общего между Достоевским, великим гуманистом, писавшим о слезинке ребенка, и Лениным, рассылавшим из Кремля приказы о расстреле заложников? Не так много. Но есть одна черта, которая их объединяет: полупрезрение-полуненависть к Швейцарии.
Обитатель мавзолея на Красной площади презрительно называл гостеприимную страну, которая давала ему приют многие годы, «республикой лакеев».
Достоевский работал на берегу Лемана над «Идиотом» и писал о швейцарцах в письме другу Майкову : «О, если б вы знали как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec plus ultra. В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие: о, если бы вы знали, что они считают хорошим и что дурным...».
* * *
В русское культурное сознание Швейцарию ввел Карамзин в своих «Письмах русского путешественника». Реальной Швейцарии там мало, но зато очень много восторгов.
Русский атлас мира выглядел на протяжении веков примерно так: в центре мира святое Отечество, единственная истинно христианская страна, окруженная со всех сторон океаном врагов. Вековая царская служба из поколения в поколение отбирала и тело, и волю, и мысли, но давала взамен наполненность души и праведный смысл существования. То, что послам с берегов Рейна казалось в России деспотией и рабством, воспринималось на Москва-реке самоотверженным участием в общей борьбе, где царь — генерал, а все остальные — его дети и солдаты. Отсутствие частной жизни компенсировалось сладостью погибели за Родину. Протяженность отечества в географии и времени были залогом личного спасения, всеобщее неосознанное рабство горько для тела, но живительно для духа. Россия, подобно Ноеву ковчегу в потопе, выполняла миссию сохранения святой жизни на Земле.
В этом контексте восторги Карамзина уже не совсем туристические. На берегу Рейна под Базелем русский юноша бросается на колени, готовый целовать швейцарскую землю, и восклицает: «Счастливые швейцары! Всякий ли день, всякий ли час благодарите вы небо за свое счастие, живучи в объятиях прелестной натуры, под благодетельными законами братского союза, в простоте нравов и служа одному Богу?»
Звучит для современного русского уха как клятва «национал-предателя».
Карамзин сделал Швейцарию символом «европейских ценностей», приоритета частной жизни, понятия тогда совершенно нового для России, в которой все существование людей веками было подчинено служению высшим «домотканным» ценностям — исполнению царской воли, защите православного отечества, принесению частных интересов в жертву государственных. Образ Швейцарии сделался тараном, которым русские «западники» пытались пробить брешь в отечественном тоталитарном сознании.
Но традиция приоритета высших «геополитических» ценностей над частными оказалась в России слишком живуча. Радость патриота пожертвовать своей жизнью ради отечества очень скоро мутировала в радость революционера, готового пожертвовать собой ради светлого будущего. И тут опять придуманная Карамзиным Швейцария как рай частной жизни при отсутствии высших идеалов стала символом ненавистного бюргерства и «западной бездуховности».
Устами швейцарского гражданина Герцена, «тяглового крестьянина сельца Шателя, что под Муртеном»: «Но спрошу, в чем их дело, в чем их высшие интересы? Их нет...»
Ничего не подозревающая страна оказалась мальчиком для битья в махаловке русских идей, в которой пресловутая «слезинка ребенка» как-то терялась в отчаянной борьбе против идеалов частной жизни и приоритета «швейцарских» ценностей. Важность частного маленького существования клеймилась как что-то недостойное высокого предназначения человека. Достоевский ненавидит «бесов» — революционеров, но еще больше ненавистны ему европейские бюргеры в своих уютных домиках с аистами на крыше.
На обвинение, что в русских бедах виновата великая русская литература, не привившая русским «швейцарские» ценности, можно лишь возразить, что, прививая эти ценности, она бы просто перестала быть великой русской литературой.
* * *
Шансов победить у идеалов частной жизни в России было немного. Страсть к принесению в жертву ради высших интересов себя и всех кругом нашла свой апогей в русской революции и последующем создании сверхтоталитарной системы, в которой ничего частного быть уже не могло — ни собственности, ни жизни.
Причем строили концлагерь бывшие швейцарские студенты — огромное количество русских революционеров учились в университетах Цюриха и Женевы. Невоплотившиеся врачи, инженеры, ученые возвращались в Россию, но не столько работать по профессии, сколько становиться в очередь на эшафот. Русские герои, всегда готовые «ставить к стенке» и «встать к стенке». Может ли бюргерское, «швейцарское», презренное и осмеянное существование сравниться со сладостным самопожертвованием, гарантирующим бессмертие в революционных святцах?
Весь мир был в те времена инфицирован вирусом революции, но сколь разным образом болезнь проявляла себя у русских и у швейцарцев! Разница менталитета хорошо проявляется в мемуарах Эрнста Нобса, цюрихского социал-демократа. Швейцарец вспоминает, как летним полднем 1916-го года он прогуливался со своим русским коллегой по берегу озера. Они присели на лавочку напротив концертного зала Тонхалле, и Ленин вдруг заявил: «Швейцария — самая революционная страна в мире». Опешившему редактору социалистической газеты вождь большевиков объяснил, что ведь у каждого швейцарца, согласно вековой традиции, находится дома оружие с боеприпасами.
* * *
Открытие границы в последнее десятилетие прошлого века предоставило новые возможности для русских и швейцарцев. Новые русские путешественники устремились в Альпы. Предприимчивые швейцарцы отправились зарабатывать деньги в Россию. Теперь уже можно подводить итоги, чем закончился клэш ментальностей и произошла ли диффузия ценностей? Удалось ли русским, наконец, справиться со своей генетической предрасположенностью к высоким идеалам и превратиться из «народа-богоносца» в население, мечтающее о «домике с аистом на крыше»?
На риторические вопросы дают ответ события последних месяцев. Увы, русский атлас выглядит все так же средневеково: святое отечество, окруженное океаном врагов. И только царь-отец в Кремле может спасти страну от внешних супостатов и своей пятой колонны: иностранных агентов, отвинчивающих втихаря гайки у наших ракет. Виртуальная пайка «Крымнаш» заменяет рацион европейских ценностей, а «левые» братаются с «правыми» в едином порыве послать в луганскую мясорубку начинку для груза 200.
* * *
Главной швейцарской святыней является луг, на котором некогда была принесена клятва верности отцами-основателями первого союза кантонов. И трава и коровы настоящие. Комментарий Василия Жуковского, подплывшего на лодке к лугу Рютли: «На ней нет памятника; но свобода Швейцарии еще существует». Русское сознание удивляет, что памятником лугу является сам луг. В стране идей луг был бы принесен в жертву памятнику лугу.
Русскому глазу в швейцарских деревнях не достает обязательных в России обелисков. В русской деревне может не быть водопровода, телефона и других признаков цивилизации, но обязательно будет памятник тем, кто ушел на войну и не вернулся. Перст, показывающий русскому прохожему его путь на небо. Дорожный указатель, напоминающий тебе о твоем предназначении — пожертвовать собой ради родины. Здесь, в Швейцарии, этого нет.
Можно составить длинный список, чем отличаются наши национальные характеры.
Мы действительно разные.
Но может, это именно то, что так притягательно и для русских, и для швейцарцев?
Противоположности притягиваются. Притягивает то, чего у тебя нет.
В Швейцарии обо всем позаботились предки — каждое новое поколение должно влезать в окостеневший государственно-общественный панцырь — наследство, от которого невозможно отказаться. Россия же все в постоянном изменении, движении. В России при рождении никто не знает, в какой стране он окажется, доживя на той же улице до старости, не говоря уже о том, что сама улица несколько раз сменит свое название. Только на наших глазах страна менялась столько, сколько хватило бы Швейцарии на несколько веков.
В Швейцарии, например, невозможно себе представить, чтобы с каждым новым федеральным президентом у страны менялось не только будущее, но и прошлое. А в России, как известно, переписывание школьных учебников с черного на белое и наоборот — обычное дело.
Понятно и стремление швейцарцев вырваться из мира, где все предписано, в мир русского экспромта, где все создается здесь и сейчас и зависит не от законов, изданных предками, а только от тебя и русской фантастической действительности, в которой возможны самые невозможные вещи. Комсомольский функционер может стать олигархом и купить английский футбольный клуб. Многолетний мэр столицы может в одночасье оказаться беженцем. У всех прокуроров могут отнять загранпаспорта. В 21 веке можно забрать у соседа огромный кусок территории, и тебе ничего за это не будет. Фантастика русской реальности.
Швейцарское устремление к достижению совершенства, упорядоченности, полной регламентированности не оставляет зазора, свободы — рано или поздно затрудняет дыхание и имеет своей обратной стороной потребность в человеческом несовершенстве, непредсказуемости. Швейцарца одолевает тоска по риску, импровизации, одним словом, другой свободе. Той свободе от правил, которой в избытке хватает в России, где, наоборот, как раз в дефиците то, что с избытком перепроизводит Швейцария — стабильности.
Извечная русская тоска по стабильности и швейцарская тоска о том, чтобы вырваться из нее: два встречных вектора, две половинки жизни, которые стремятся найти друг друга, соединиться — и никогда не могут встретиться.
А еще русских и швейцарцев объединяет уверенность, что иностранец никогда не сможет по-настоящему понять их страну и народ.
Мы нужны друг другу, потому что мы такие разные.
Толстой, «Люцерн»: «Бесконечна благость и премудрость того, кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям».
Оригинал публикации: swissinfo.ch
Опубликовано: 30/11/2014
Источник: inosmi.ru
