«Человек, застигнутый недугами и старостью, вовсе не находит, что почести и богатства заслуживали предпринятой им тяжкой погони за ними. Власть и могущество оцениваются им в таком случае по достоинству и принимаются за огромные и сложные машины, предназначенные доставить несколько пустых удобств и состоящие из таких хрупких и непрочных пружин, что правильное их действие требует неусыпного внимания и что, несмотря на всю нашу заботливость, они ежеминутно могут разлететься вдребезги и раздавить своего несчастного обладателя. Эти громадные сооружения, возведение которых требует целой жизни, ежеминутно грозят засыпать своими обломками того, кто желает иметь их своим жилищем; к тому же в них чаще, чем где-либо в ином месте, он подвергается тревогам, страданиям, опасностям, болезням и смерти».
А. Смит, «Теория нравственных чувств»
Одним из наиболее часто исполняемых произведений разговорного жанра является мантра о недостижимой эффективности «невидимой руки рынка» и о порче, которую наводят на неё жадные монополии и неповоротливое коррумпированное государство. Сама эта конфигурация из трёх слов, приписываемая Адаму Смиту, приобрела статус идейного ядра современного экономического мировоззрения.
С помощью Google легко убедиться, что Адам Смит никогда не употреблял такого словосочетания. Сам он говорил просто о «невидимой руке», безотносительно к рынку, в широком смысле слова. Но и эта связка из двух слов во всём корпусе его работ встречается лишь трижды.
В опубликованной посмертно ранней «Истории астрономии» в качестве хозяина руки подразумевается конкретно бог Юпитер, а вовсе не его оборотистый отпрыск Меркурий.
В знаменитом (везде кроме РФ) трактате «Теория нравственных чувств» принадлежность руки никак не оговаривается, но атрибут невидимости там дважды недвусмысленно отнесён к «божественному существу». Единственное же упоминание невидимости в комплекте с «рукой» встречается в абстрактном внеисторическом контексте:
«Земля почти всегда питает все то население, которое обрабатывает ее. Одни богатые избирают из общей массы то, что наиболее драгоценно или редко. В сущности, они потребляют не более, чем бедные. Несмотря на свою алчность и на свой эгоизм, несмотря на то, что они преследуют только личные выгоды, несмотря на то, что они стараются удовлетворить только свои пустые и ненасытные желания, используя для этого труд тысяч, тем не менее они разделяют с последним бедняком плоды работ, производимых по их приказанию. По-видимому, какая-то невидимая рука заставляет их принимать участие в таком же распределении предметов, необходимых для жизни, какое существовало бы, если бы земля была распределена поровну между всеми населяющими ее людьми. Таким образом, без всякого преднамеренного желания и вовсе того не подозревая, богатый служит общественным интересам и умножению человеческого рода. Провидение, разделив землю между небольшим числом знатных хозяев, не позабыло и о тех, кого оно только с виду лишило наследства, так что они получают свою долю из всего, что производится землей».
Тут речь не о рынке – или, как минимум, не только о нём. Смит указывает на незримые общественные силы, чья работа не только не управляется, но даже не осознаётся людьми, вовлекаемыми в их оборот, но приводит тем не менее к социально-значимому переделу долей в общественном продукте. Роль такого перераспределителя в дорыночную эпоху успешно выполнял, к примеру, «потлач» у индейцев северо-западной Америки и иные институты разнообразных «обществ дарения», где обмен отсутствовал и как явление, и как понятие.
Во второй из своих великих книг, «Исследовании о природе и причинах богатства народов», Смит наконец-то помещает «невидимую руку» в общий социальный контекст с «капиталом» и «прибылью». Казалось бы – вот оно, чего ж вы ещё хотите? Но прямые обращения к текстам классиков неизменно токсичны для их адептов, и шотландский мыслитель тут не исключение. На этот раз под ударом оказывается приписанная Адаму Смиту идея устремлённости усилий невидимой руки ко всеобщему благу.
«Всякий человек употребляет капитал […] только ради прибыли. […] Разумеется, обычно он не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознает, насколько он содействует ей. […] В этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это».
Оказывается, относительно цели, к коей невидимая рука благоволит направить общество, классик утверждал лишь то, что общество от неё «не всегда страдает». Впрочем, с другой стороны, человек, преследующий частный интерес, благодаря этой руке «часто более действительным образом служит интересам общества». Часто – но опять-таки не всегда.
Шотландец рулит! Одного лишь мимолётного образа «невидимой руки», одного перышка из хвоста чудной райской птицы хватило потомкам, чтобы воздвигнуть на нём целое мифовоззрение.
Непременным атрибутом мифа, в особенности научного, является агент тьмы, чинящий обструкцию носителю света. Эту роль в данном случае играет государство, вставляющее палки в незримые колёса.
1.
В институциональной парадигме феномены «государства» и «рынка» объединяет то, что оба, говоря высоким штилем, относятся к числу отчуждённых социальных сил: существуют сами по себе с незапамятных времён, не имеют официального создателя (если не разуметь под ними богов и мифических героев), обладают собственной логикой и претерпевают в истории собственную эволюцию. До новейшего времени они не были предметом рационального исследования и трактовались скорее метафорически или оценочно-идеологически. Но вот с метафорами им повезло совершенно по-разному. Томас Гоббс наградил государство мрачным аватаром «Левиафана». У Адама Смита рынок позаимствовал образ добродетельной «невидимой руки». Оба классика, впрочем, имели в виду не совсем то (и даже совсем не то) содержание, которым обросли их аллегории в процессе народного творчества.
«Невидимая рука» до недавнего времени рисовалась в обыденном сознании как конструктивная сила, армия трудолюбивых гномов, подпольно приводящих в движение рычаги экономики. Незримая длань виделась свободной как ковбой, справедливой как шериф, беспощадной к не вписавшимся в рынок, чудесно обращающей низменные порывы корыстолюбцев и жмотов в рычаги достижения общественного блага.
В мечтах советских обывателей невидимая рука – своего рода “тимуровцы”. У писателя Гайдара (не Егора Тимуровича, а его дедушки Аркадия) в одной из пионерских повестей-сказок был подпольный отряд под командованием Тимура, который тайно по ночам вершил добрые дела. Просыпается утром ветеран большевистского подполья – глядь, а дрова уже поколоты и огород вскопан. И только звезда на память на воротах нарисована.
Ну, теперь-то, умудренные опытом, мы знаем, что добрые дела у невидимой руки получаются, грубо говоря, через раз. Но сейчас речь не об этом.
Второе свойство невидимой руки, как бы подразумеваемое, вытекает из ее невидимости. Раз она невидимая – то стало быть и анонимная. Не к кому обращаться. С Тимуром в контакт вступить довольно трудно (если вы только не его прямой оппонент Миша Квакин – двоечник и хулиган). Поэтому пламенные обращения, призывы, речи, адресованные рынку, выглядели бы странновато, как заклинания жрецов, обращенных к духам дождя с прошением прекратить засуху. Рынок – сила анонимная и в этом смысле никто персонально ее не олицетворяет, а стало быть, персонально никто за ее деяния не отвечает – ни за добрые, ни за злые. Будь то олигарх-миллиардер, министр финансов или даже лично председатель совета управляющих ФРС.
«Левиафан», напротив, в медийном зеркале изображался состоящим из хорошо видимых руководящих лиц – одно антипатичнее другого – за спинами которых маячат толпы неэффективных, алчных, коррумпированных бюрократов. Публицисты настаивают на том, что мы сами нанимаем эту орду «оказывать услуги» в качестве служащих на зарплате, образующейся из наших налогов. Считается, что оборотистой невидимой руке громила-левиафан только мешает, к рынку чиновников лучше и близко не подпускать – разве что караулить частное добро в роли «ночного сторожа».
Обе картинки рассыпаются при соприкосновении с первым же фрагментом реальности. Об этом умаялись талдычить и эксперты, и учёные – но мифы живут-поживают в параллельном мире.
Нынешнее общественное блогосознание того и гляди совершит традиционный кульбит, поменяв местами благо со злом. Оно нацелилось спихнуть невидимую руку рынка с пьедестала почёта и водрузить туда Левиафана в качестве двигателя планового хозяйства, по коему наметилась ностальгия.
Самое время (если оно ещё есть) поместить видимо-невидимую парочку в объемлющий институциональный контекст и задаться относительно неё несколькими конкретными вопросами.
Во-первых, так ли уже невидима к началу XXI века невидимая рука рынка, а также все прочие социальные конечности? И что мы можем теперь сказать относительно их видимых частей, обрисовавшихся в поле зрения?
Второй вопрос: всегда ли рука рынка творит благо? Или – как обнаружилось в скрижалях ветхого Адама/Смита – не всегда? В последнее время даже апологеты поговаривают и пописывают, будто рука амбивалентна, раскладывает пасьянсы по ту сторону добра и зла, но по случаю совершает добрые дела и выполняет некоторые важные функции. И распространяется ли эта амбивалентность на прочие социальные руки, из коих нас прежде всего интересует державная длань?
Третий касается подразумеваемой анонимности либо, того хуже, бессубъектности руки рынка (в связи с её невидимостью). Имеет ли смысл персонализированное обращение к социальным институтам с призывами, проповедями и требованиями? Последнее в случае с рынком вроде не практикуется, а в случае с государством и властью, наоборот, почему-то считается в порядке вещей.
2.
Прожектор финансового кризиса-2008 высветил из пресловутой невидимости многорукое чудище-гекатонхейра с головами вполне узнаваемых мега-барыг финансового рынка. На фоне их деяний матёрые казнокрады смотрятся октябрятами. На волне неслыханных безобразий к научным обличителям дефектов рынка подключилось искусство вплоть до кинематографа (см. оскароносную «Игру на понижение») – но тоже без особого успеха. Напротив, немалые интеллектуальные силы брошены на защиту и реабилитацию облажавшейся невидимой руки.
Книга Джеффа Малгана «Саранча и пчела» искусно балансирует на грани между принципиальной товарищеской критикой и утончённой апологетикой. Рука капитала поочерёдно отождествляется то с медоносной труженицей, то с всепожирающей казнью египетской, с лёгким креном в пользу первой. На деле автор клеит поверх плотна, приписываемого кисти Адама Смита, вторичную метафору, притом куда более сомнительную. В ней эксплуатируется ходульный миф о добрых трудолюбивых пчёлках, не учитывающий прозы реалий: орды трутней, жрущих мёд втрое против работниц, или роя диких пчёл, что заживо загрызают бортников-налоговиков. Обличители пороков саранчи тоже в лучшем случае слыхали, что Иоанн Креститель (как и многие схимники) не брезговал акридами, но им невдомёк, что во многих странах мира саранча и поныне служит вкусной и здоровой пищей, добываемой дёшево и в больших количествах.
С другой стороны, описаниям феномена государства явно недостаёт если не позитива, то хотя бы показной амбивалентности уровня Малгана. А ведь батюшка Левиафан тоже бывает не чужд добродетели.
Поставим себя на место общинников-«смердов» из компьютерной игры про древнюю историю. Ежегодно доблестный князь с дружиною по осени возвращается из разбойной засады на днепровских порогах, либо из прикладной экскурсии по тылам византийского царства. По исчерпании награбленных припасов силовики седлают оголодавших коней и отправляются в «полюдье». Это значит, что в любой из дней с ноября по апрель толпа мордоворотов во главе с августейшим могут внезапно нагрянуть к вам в деревеньку погостить, постоловаться, а по убытии оставить пейзаж как после мора и глада вкупе с пожаром/наводнением. Причём ни даты, ни сроки, ни аппетиты гостей по шкале Рихтера абсолютно не предсказуемы.
Но вот однажды у входа в деревенское капище обнаруживается испещрённая знаками каменная плита, ещё хранящая тепло 3d-принтера. И любой общинник, владеющий древнехараппским языком межплеменного общения, водя пальцем по иероглифам и шевеля губами, с волнением читает:
«Я, великий владыка неба и земли Левиафанхамон, объявляю открытый конкурс на замещение вакансий подданных мне общин. Победителям ниспосылается государева благодать в трёх пунктах:
1. Полюдье отменяется навеки. Нефиг нашим величествам мотаться по вонючим деревням. Дань отныне взимается путём добровольной доставки её самими данниками в заранее установленной номенклатуре и объёме строго в нормативные сроки в дворцово-храмовый приёмо-сдаточный пункт. Сдавшему вдевается в ноздрю бронзовое кольцо-оберег с QR-кодом, избавляющим от дополнительных обременений и санкционирующим разовую поездку на ярмарку либо в отхожие промыслы.
2. Для снижения надзорного давления на малые и средние общины мытарям контрольно-ревизионного храмового хозяйства предписывается шмонать оные только по случаю недоимок (либо в особо установленном порядке по предъявлении мандата, выдаваемого кем следует кому надо).
3. Буде объявится некто, самопровозглашённый князь содомский и гоморрский (да хоть заморский), претендующий на изъятие материальных благ помимо и сверх нормативных сроков и объёмов – об том надлежит немедля проинформировать дворец почтовым голубем либо по факсу. Государевы гвардейцы грудью встанут на защиту законных интересов, порвут беспредельщику пасть и натянут глаз на седалище. По таковому отрадному поводу надлежит их вознаградить, расквартировать, накормить до отвала и напоить до беспамятства».
Прослышав о привалившем счастье, широкие массы смердов, естественно, устремляются к сияющим чертогам хозяйственной определённости на добровольное закрепощение. И вот уже поверх чересполосицы и вечной свары маломерных княжеств простираются пределы древних царств с их храмово-складским хозяйством и регулярными упорядоченными поборами. Но ведь обратной стороной этого унылого орднунга является колоссальный рост производительности, чьи циклопические постройки заметны даже из космоса. А заодно – бурный расцвет письменности, тонны глиняных табличек с хозяйственной документацией и формирование сословия грамотеев, на досуге пробавляющихся анекдотами о Гильгамеше.
Каждая новая ступень эволюции отчуждённых социальных институтов поначалу смотрится как шаг к производительности и прогрессу, свободе и гуманности. Но вскоре пчела-устроительница сот обзаводится хищной челюстью и аппетитом саранчи. И в этом отношении институты «рынка» и «государства» стоят один другого.
3.
Начнём с пресловутой неуловимости Неуловимого Джо. Как обстоят дела с невидимостью невидимых рук спустя четверть тысячелетия после их обнаружения сверхчутким радаром Смита?
На первый взгляд, ситуация с Левиафаном выглядит попроще. Чем там занимаются чиновники у себя в кабинетах, мы, конечно, не знаем (хотя и догадываемся). Но спрятавшись в кустах у проходной министерства, можем по крайней мере посчитать их по головам. По данным Минфина РФ, на июль 2019 года в стране насчитывалось «603 тыс. федеральных государственных гражданских служащих, 252 тыс. региональных гражданских служащих и 395 тыс. муниципальных служащих в органах местного самоуправления»[1]. Миллион с четвертью нахлебников-госуправленцев. Впечатляет?
Но присмотримся к рядам бойцов невидимого рыночного фронта. Полноценной статистики не найти, поскольку нет ни общественного запроса, ни ясно определённого предмета. Есть лишь фрагментарные материалы. В официальном издании Росстата обнаруживаются, к примеру, данные о численности «финансового сектора»[2]. Конечно, это далеко не вся королевская рать – но несомненно, её передовой отряд. Беглое перечисление его укрупнённых подразделений занимает страницу. Число занятых в «финансовом секторе» по данным на 2018 год составило миллион 643 тысячи человек. Левиафан отдыхает на обочине. Кто все эти люди? И кстати, кому подчиняются?
Они не принадлежат ни к числу тех, кто занят производством продуктов и услуг (слесаря, сапожники, мельники) ни их распределением (прорабы, бригадиры артелей, начальники цехов), ни обменом (купцы, лавочники, продавцы за прилавком). Однако это обстоятельство ничуть не умаляет их заслуг.
Именно «финансовый сектор» образует верхний слой незримой опосредующей инфраструктуры трансакций, поддерживающей связность товарного хозяйства.
4.
Конечно, всякое общественное производство в конечном счёте сводится к извлечению и присвоению сил и веществ природы. «Возобновляемая» энергия солнца и ветра в этом отношении ничем не отличается от дров и угля с нефтью. Но общество – не Робинзон: человеческая Лилипутия со своими томагавками, лопатками и грабельками наседает на огромную тушу природы разрозненной склочной толпой; и лишь по мановению невидимых институциональных рук этот бардак местами консолидируется в ватаги, гильдии и товарищества на вере, уже в данном качестве худо-бедно принося отдачу.
Польза от институтов налицо, но с двумя «но». Во-первых, природа этой пользы совершенно иная, чем у хозяйствующих субъектов. Во-вторых, пользование своими «услугами» институты обременяют данью, научно поименованной трансакционными издержками.
Статья в Википедии отмечает со сдержанной гордостью: «Финансовые услуги — крупнейшая по выручке индустрия в мире». Ещё бы.
Только вот где здесь «услуги», кто служит и кому? И откуда «выручка», кто кого выручает, из какой беды?
Для того, чтобы по осени снять урожай, земледельцу весной требуются материалы и инструменты для посева. Если он не заканчивал финансовой академии, ему и в голову не приходит, что для этого нужны такие «услуги» как кредит, деньги, легитимация посевных работ – ему нужен конкретно плуг. Но кузнец живёт далеко, да и посулами доли от продаж будущего урожая вместо сегодняшнего кэша его не прельстишь. Как тут выкрутишься без заботливых ростовщиков с их институциональными наворотами?
Банковское дело у обывателей принято считать отдельным видом «бизнеса» – в одном ряду с товарным производством зерна и сельхозтехники. На деле между ними простирается космическая бездна. Хлеборобы – участникирынка, финансисты – его агенты. Булочникам не выжить без мукомолов, они должны взаимодействовать с прочими производителями и потребителями, но увы, вследствие первородного греха им не дано это делать напрямую – только посредством сил «самоотчуждения», в частности – пресловутой невидимой руки. А банкиры и есть пальцы этой самой руки, чья видимая часть для клиентов ограничена рамкой окошка операционистки.
Фермерам и кузнецам – чтобы не потерять друг друга из виду, не остаться на бобах и при гвоздях – приходится содержать всю руку-посредницу за свой счёт: не одни лишь банки – весь финансовый сектор, и бери шире – всю систему денежной эмиссии, обращения и бухгалтерии, весь институт хозяйственного права с его юристами, аудиторами, нотариусами и регистраторами сделок. Совокупный объём этого многомиллионного кормления, невиданного, даром что невидимого, и составляет громаду «услуг», а точнее, трансакционных издержек рынка – в том единственном смысле, который вложили в этот термин Коммонс и Коуз. Новорусский яппи, гордящийся тем, что «совершил трансакцию» на миллион баксов – тот же ребёнок, который радостно сообщает как о трудовом достижении: «Мама, я покакал!»
Институт рынка – невидимая чёрная дыра в центре экономической галактики, своим тяготением организующая и стягивающая хаос и мельтешение звёзд и туманностей; но её незримый зев отжирает львиную долю производительности каждого хозяйствующего тела, излучаемого им тепла и света, а гравитационные коллапсы финансовых кризисов то и дело рушат едва установившееся хрупкое единство.
Но и в самой сердцевине туши Левиафана – якобы зримой, но по сути необозримой – обнаруживается та же роковая двойственность его «услуг»-трансакций.
Пенсионер, вступая под светлые своды «многофункционального центра», не нарадуется на растущий уровень казённого сервиса. Однако так ли услужлив сектор госуслуг? Вот автовладелец, пришедший обменять просроченные права на новые, убеждается, что эта процедура проходит в заранее установленный час, быстро, чётко, да и обходится недорого. Только вот спрашивается, кому служит эта услуга? Водителю для езды – в прямом, житейском смысле этого слова – и даром не нужна пластиковая ксива. Он вынужден принудительно получать её у одной части госаппарата, чтобы затем принудительно предъявлять её другой.
Выдача прав, паспортов технического средства, страховых полисов и талонов техосмотра, их постоянная проверка, замена, обновление – это некоторые внутренние моменты жизни самого Левиафана, в которые я попадаю как кур в ощип. Приятно, конечно, что он по милости своей решил с помощью системы МФЦ слегка облегчить мою участь на отдельных этапах жизненного цикла этих бумаг – бессмысленного для меня от начала до конца, если я степной всадник или просто джигит, не признающий правил. Понятно, что это мерлезонское действо оправдывается безопасностью на дорогах.
Дело в том, что мы проскочили крамольный вопрос: а зачем нужен Левиафан? Но естественно напрашивающийся анархистский ответ “А он вообще не нужен, давайте ездить без прав” привел бы к тяжелейшим последствиям, росту смертности на дорогах, и без того зашкаливающей; да и сам проезд стал бы невозможен.
Так же и регистрация (бывшая прописка), ресурсоёмкое сакральное мероприятие, не помогает вам в борьбе с протечками кровли и домашними насекомыми, зато позволяет фараону контролировать местонахождение и направлять перемещение трудовых ресурсов – типичное «зло во благо», как и в случае с трансакциями рынка.
Сталкиваясь по нужде с любым из социальных институтов, с одной из невидимых рук будь то рынка, будь то государства, будь то общества, мы неизменно обнаруживаем часть той силы, что вроде бы и совершает благо, но такое впечатление, что вечно хочет зла.
5.
Спрашивается, кому именно принадлежит взгляд на государство-Левиафана как на скопище пороков? С какой позиции открывается такой угол зрения на него?
Секрет вполне полишинельный. Именно с точки зрения адептов и агентов института рынка государство тормозит, портит, разворовывает, ограничивает бизнес, и сыплются просьбы в его адрес исчезнуть или съежиться до уровня ночного сторожа. Но чуть что, адепты рынка прибегают к тому же Левиафану за защитой собственных интересов от своих же жуликов.
Если представить себе подборку аналитических статей типа сборника «Вехи», написанных видными мыслителями рынка по поводу его стратегических проблем, там вполне нашлось бы место для своего Гершензона, для фразы в его духе, что не клясть мы должны Левиафана, а благодарить за то, что только он «своими штыками и тюрьмами ограждает нас от ярости народной». Кабы не Левиафан, ларьки в ту же ночь разгромили бы, бизнес разворовали, всем частным фирмам пустили под крышу красного петуха – по понятным причинам.
Речь вовсе не о том, что взгляд со стороны рынка на государство не объективен. Он может отражать вполне реальные проблемы, которые рынок испытывает и приписывает их источник государству – и в известной мере они там и находятся. Но это не целостный взгляд на государство. Он игнорирует, во-первых, ту его реальную функцию, ради которого оно необходимо за неимением лучшего, и, во-вторых, не отражает его собственных проблем. Иными словами, это не научный, не объективный, не целостный, а весьма частный и пристрастный, идеологизированный взгляд. Но других и не бывает.
А с другой стороны есть зеркально-симметричный взгляд государственников, агентов и адептов Левиафана на рынок. С их точки зрения, это торжище сплошь состоит из жуликов и мошенников: какую формальную систему правил для рынка ни придумай, она никогда не поспевает за его проблемами, а во-вторых, всегда зияет пробелами и дырами, через которые предприниматели мешками растаскивают казённое добро. И ведь многие шельмецы не нарушают закон впрямую, они отираются в серой зоне, то есть их действия, приносящие невероятные башли, с формальной точки зрения (будь она неладна) не могут быть отнесены к противозаконным. Но с точки зрения других общественных институтов они аморальны и безнравственны – что не может не приводить этатистскую рать в ярость.
Отечественный Левиафан вынужден терпеть эти безобразия, в частности, и потому, что ему вменили рыночную идеологию. Там на руководящих постах находятся люди, которые отчасти или полностью являются засланными казачками рынка. И по многим другим причинам, в частности – международным, они вынуждены «сохранять приличия». Но если посмотреть на источники пополнения бюджета, то всё, что Левиафан собирает в качестве налогов с того, что хоть как-то можно считать бизнесом, наверняка уложится в 10%, а все прочее – доходы от казённой заморской торговли нефтью и газом, ворванью и пушниной, лыком и пенькой. Другое дело, что вся эта торговля роздана по таким частно-государственным конторам, которые лишь прикидываются, будто живут по рыночным законам, а само государство прекрасно понимает, что это гигантская дыра, через которую бюджет со свистом утекает в частные закрома. Отсюда понятно некое близкородственно-сложное, но в целом симметрично враждебное отношение Левиафана к невидимой руке.
Означает ли это, что один из двух бодающихся институтов прав, а другой виноват? С институциональной позиции, конечно же, не означает. Оба они друг друга стоят, оба взаимно враждебны и оба друг в друге нуждаются. И это касается любого общества, не только и не столько российского.
Но такое суждение нужно дополнить двумя соображениями.
6.
Во-первых, каждый из них претерпевает свой вариант эволюции. При своём появлении каждая невидимая рука представляется манифестацией света, свободы, справедливости, и все прогрессивные силы общества устремляются под ее омофор. В свое время заскорузлые рабовладельцы мешали передовым независимым феодалам. Потом драчливые, прожорливые, тупые феодалы стали преградой на пути явившихся просвещенных сторонников абсолютизма. Позднее те, в свою очередь, чинили обструкцию креативным нуворишам и выскочкам из сословия буржуазии и т.д. Факт в том, что всякий институт при появлении и в начале своей эволюции действительно в каком-то смысле отражает свет прогресса. Потом он рутинизируется, становится просто новой природой, жизненной частью почвы, в которой коренится общество. А потом бьет час, и у общества отрастает новая невидимая рука. В этом смысле рынок как более поздний институт, чем государство, с точки зрения такого типа социальной эволюции выглядит более прогрессивным.
Но – во-вторых – вся эта точка зрения, весь этот взгляд относится к тому ряду эпох, что Маркс назвал «предысторией». А сейчас у нас как минимум сосуществуют в человечестве два взгляда: старый, предысторический, и новый, метаисторический (?), где две тяжущиеся позиции зеркально меняются местами. И надо понимать, осознавать, разбираться в том, что в новую эпоху, грубо говоря, взгляд на государство как на Левиафана, устаревает не потому, что оно улучшается, а потому что на его месте, по Дюркгейму, появляется, точнее, должен быть воздвигнут мир новых корпораций – частью которых станут пресловутые «платформы». Но речь об этом впереди.
7.
Почему неизменно терпят крах попытки автоматизировать те или иные функции Левиафана, построить хоть одну «платформу», которая выполняла бы или хотя бы облегчала одну из тех задач, что сейчас решает государство, при этом не будучи убыточной? В этом вопросе несколько слоев, и придётся снимать их один за другим.
Начнем с кажущегося самым простым. Для того чтобы автоматизировать выполнение некоторых функций аппарата, надо бы, как считается, сперва тщательно описать, как именно эти функции выполняет сам аппарат. Но тут мы сразу оказываемся в ловушке под видом перепутья.
Первый путь – назовём его «путь Балаганова»[3] – в том, чтобы, грубо говоря, заменить лошадь на мотор, сохранив в получившемся авто всю оставшуюся повозку: рудиментарный хомут с оглоблями и т.п. – сиречь автоматизировать государство частями, по контуру реального способа действия его нынешнего аппарата, со всеми его заморочками.
Второй, «путь Остапа» – признать, что аппарат все делает неправильно, и тогда надо изначально в модели предписать, как его функции должны выполняться по новым правилам. Но в таком случае, это не автоматизация существующей деятельности. Это замена госаппарата на некоторую искусственную технологию, систему, которая в каком-то смысле делает то, что нам надо, но не совсем (или совсем не) так, как делал аппарат.
Начнём с первого пути.
Представим, что работа по точному описанию того, как сейчас работает аппарат, поручена всевидящему, всезнающему, но очень наивному марсианину, который, не задумываясь о наших проблемах, просто берет и честно представляет общественности объективную картину. Эта картина была бы ужасна по двум причинам. Во-первых – там обнаружится коррупция, взяточничество, казнокрадство и т.д. Но на самом деле, гораздо более важна вторая причина: выяснится, что аппарат совершает кучу загадочных действий, которые сами по себе, может быть, никаких законов и не нарушают, но их рациональный смысл нам непонятен, а без этих действий аппаратные подходы не прокатывают. Например, перед тем, как чиновники заключают соглашение и договариваются о совместных действиях, они зачем-то должны долго и упорно париться в бане и пить водку. Но если закрыть баню, убрать оттуда водку и сопутствующий персонал, то выясняется, что согласие перестаёт достигаться. И так во всем.
Дело в том, что реальную деятельность Левиафана по-настоящему никто не изучал. А если бы взялся и преодолел первую полосу препятствий (там много тайного, неправильного, задевающего частные интересы), то нарвался бы на то, что эта внутренняя жизнь всегда включает сложные взаимодействия с другими институтами, выше и нижележащими: с невидимой рукой рынка с одной стороны и невидимыми руками общественных институтов (способностей, потребностей, суверенитета) – с другой.
Первая проблема ещё как-то преодолима, хотя бы в принципе, за счёт того, что у компетентных органов и силовых структур имеются различные досье на проделки множества чиновников. Досье, правда, не заточены специально на точное социологическое описание реальности, но невольно отражают многие стороны этой реальности, которые не принято обсуждать, а скорее, принято скрывать.
Предположим, мы могли бы восстановить полную картину деятельности Левиафана, невзирая на то, что вскрылись бы при этом проблемы и недостатки, преступления и злоупотребления, непонятки и заморочки. Как говаривал Станислав Ежи Лец, ну хорошо, мы пробили стенку лбом – а что будем делать в соседней камере?
Гораздо важнее второй слой проблемы.
Этот слой лучше пояснить на более простом примере существующих сфер технологизации, где старый способ деятельности, обременённый трансакциями, уже был заменен на новый, автоматический. И этот новый совсем не похож на старый, и даже не следует по его контуру. Возьмем порт, где идет разгрузка товаров, прибывших морем, и их перегрузка на другие виды транспорта, например, железнодорожный. Как это осуществлялось раньше? Если судить по кино или литературе, там были крючники, то есть грузчики, которые бегали по мосткам с борта корабля на берег, таща с помощью специальных крюков мешки, которые они громоздили себе на спину. А на берегу их ждали биндюжники, то есть ломовые извозчики, которые перегружали мешки на телеги, и везли дальше для использования в народном хозяйстве.
Естественно, современный высокоавтоматизированный морской порт на эту картинку совсем не похож. Там нет человекообразных роботов, которые бегут по стальным мосткам с мешками на железных спинах. И нет андроидов-биндюжников, которые на рыдванах-автопилотах куда-то едут. Вместо этого существует современное складское хозяйство с автоматическими или автоматизированными козловыми кранами, сортирующее и перемещающее по принципу игры «Тетрис» стандартные разноцветные контейнеры, куда упаковано все, что везется морем. И эти контейнеры ровно таких размеров, чтобы, а) их удобно было укладывать на борт большого судна, б) оттуда снимать с помощью крана и в) перекладывать на автомобиль или ж/д транспорт, и чтобы все размеры подходили под существующие стандарты, и не возникало никаких логистических проблем.
Таким образом, какие-то очень умные люди доабстрагировали пеструю картину старого одесского порта с крючниками и биндюжниками до чистой функции. Функция состоит, грубо говоря, в перевалке груза с одного транспортного средства (водного), на другое транспортное средство (сухопутное). Но эта серьезная логическая, математическая работа, в которой старые специалисты, зацикленные на биндюжниках и крючниках, будут только мешать, потому что не могут осуществить отделение чистой функции от трансакции – грубо говоря, тут нужны концептуальные и математические компетенции. «Эксперты» и «аналитики» могут до облысения таращиться на биндюжника, но чистая функция с пароконной повозки не считывается, она – простите за выражение – трансцендентна.
Итак, дело вовсе не только в закрытости и недоступности информации. Препятствие к «цифровизации» Левиафана имеет двухслойный характер. Во-первых, никто по-настоящему не изучал, как живёт существующий Левиафан под видимым поверхностным слоем бюрократизма, взяточничества и прочих безобразий для печати, как он реально работает. А во-вторых, еще труднее задача абстрагирования, то есть выделения чистых функций института государства. Даже сам вопрос правильно не поставлен: какова социальная функция невидимой руки Левиафана? Что именно полезного он делает по отношению к разным срезам, сферам общества?
Мысль, что мы этого не знаем, кажется парадоксальной, даже кощунственной. Не суйте нос не в своё дело, чайники! Так о сакральном институте госслужбы нельзя спрашивать! Об этом даже говорить неприлично…
Впрочем, это стандартное свойство всякой мысли. Где не видно никакого парадокса – там просто мысли нет.
Ну, хорошо, спросит пристойный журналист-государственник, а какова же должна быть функция правильного, хорошего Левиафана в отношении экономики, этого самого невидимого рынка?
Мы здесь коснемся этого вопроса только мимоходом.
Главный парадокс вовсе не в том, что рынок вроде бы постоянно канючит, чтобы государства было поменьше, но при этом к нему все время бегает за льготами, защитой и антикризисной поддержкой.
И даже не в загадке сфинкса, как можно вообще работать с «невидимым» предметом. А ведь это, судите сами, потруднее, чем плыть в серной кислоте. Но признаваться себе в этом нелегко и неприятно. И вот громоздятся фантастические задачи типа «таргетирования инфляции» – вдвойне невидимой загадочной эманации невидимого рынка, о которой злые концептуалисты говорят, что в законодательстве обнаруживается не менее десятка разных нормативных сущностей под этим общим названием.
Но вспомним на минуту, что, по слухам, мир уже переваливает через рубеж «постиндустриального» общества, где старый добрый рынок шаг за шагом замещается и вытесняется экономическими технологиями и платформами (см. тему “техноэкономики”).
Тогда распорядительные функции Левиафана по отношению к техноэкономике – как давно растолковали Маркс с Коузом – должны претерпеть фундаментальные изменения. У него возникает принципиально новый, совершенно конкретный предмет деятельности: поддержка фронта работ по снятию рыночных трансакций и замене экономическими технологиями. Он должен каким-то образом содействовать скорейшему, оптимальному (с точки зрения общества) продвижению фронта технологизации экономики для обеспечения роста производительности, для минимизации сопутствующих социальных проблем и т.д.
Поэтому публичный вопрос о том, чем должен заниматься экономический блок Левиафана, вне контекста техноэкономики вообще не имеет и не может иметь никакого внятного ответа. У него ведь нету никакого конкретного предмета деятельности, – ну, кроме «невидимой руки рынка», которой он давно и тщетно пытается не мешать.
8.
Правильный, хотя и непонятный сегодня (во всей его простоте) ответ на вопрос, применительно не только к институту Левиафана, а к любым другим, состоит в следующем. В функционировании каждого на сегодня существующего отчужденного института усматривается, с одной стороны, чистая функция, которую этот институт выполняет в деле обеспечения целостности человеческого хозяйствования. И ее надо в явном виде назвать и нормативно сконструировать. А с другой стороны – метод, каким Левиафан или невидимая рука выполняет эту функцию, потому что этот метод никто не проектировал, и соответственно, никто не изучал. Он образовался сам по себе в результате процессов самодвижения, эволюции «социальной природы», которые Никаноров назвал “складыванием”, Маркс – самоотчуждением, а получившийся результат Коммонс окрестил «трансакциями».
В обществе на ранних этапах его формирования система отношений между людьми унаследована от природы, является некоторым самостоятельно сложившимся видоизменением того, каким образом, грубо говоря, в стае общаются гамадрилы. Технологизируя производство энергии вплоть до атомной энергетики и на этом основании воображая себя продвинутым современным обществом, мы во всех остальных отношениях, и в первую очередь институционально, недалеко ушли от гамадрилов, потому что все наши социальные институты, начиная от «невидимой руки рынка» и далее по списку, представляют из себя неуправляемые нами, эволюционные видоизменения способов внутри-популяционного общения, имеющих место в рое пчел, в муравейнике или у пресловутых гамадрилов. И тут социальным инженерам ещё предстоит начать и кончить.
Итак, необходимо выделение чистой функции, которую институт выполняет с помощью своих манипуляций-трансакций, алгоритмизация и автоматизация этой функции. При этом со старых мест службы в составе невидимых рук люди просто уйдут. Невозможно (да и не нужно) исправить, перевоспитать вороватых агентов рынка или коррумпированных чиновников Левиафана. Пресловутая «коррупция» – не порок Левиафана, а его свойство, способ самодвижения. И чем именно должен был бы заниматься перевоспитанный чиновник, притом находясь в прежнем окружении трудновоспитуемых?
Есть только один способ преодоления отчуждения по Марксу: люди могут и должны выйти из отношений собственности, перестать заниматься кредитованием, ценообразованием, регламентацией, полномочиями, стандартизацией и т.д. Это все может и должно уйти в технологию, к роботам.
Правда, это не пятилетний план, и даже не национальный проект. Это содержание эпохи. Но на её свет уже пора выползать из невидимой задницы.
9.
Современные люди любят снисходительно посмеиваться над недалёкими туземцами, которые исповедуют карго-культы: строят самолеты из соломы и пляшут ритуальные танцы на протоптанной в джунглях взлетно-посадочной полосе для того, чтобы привлечь большие железные птицы, которые снова привезут с собой тушёнку и стеклянные бусы. Но почти повсеместно разделяемые представления об институте власти у современных людей ничем не лучше, а во многом даже смешнее и наивнее этих карго-культов. Принято воображать, будто власть субъектна. Принято считать, что власть может быть субъектом реформ. Принято обращаться к власти – как если бы у неё были уши – с пламенными речами, призывами, мольбами, угрозами, потрясая кулаками или простирая длани куда-то в воздух. Все это уму непостижимо.
Два смежных института – невидимая рука рынка и руководящая десница государства – трактуются гражданами совершенно по-разному. Первая пользуется презумпцией безличности и поэтому невиновности. А во втором случае власть принято отождествлять с конкретными людьми и публично взывать к их совести, разуму и состраданию, а буде не откликнутся – обижаться и обижать.
По поводу институциональных агентов «невидимой руки» Маркс объяснял, что капиталист не способен выкарабкаться из беличьего колеса функционирования «невидимой руки» капитала, что он закрепощён системой производственных отношений в той же мере, как рабочий – системой производительных сил[4]. Но точно так же институциональные агенты государства, находящиеся у власти и при власти, сами по себе, будучи субстанцией власти, не являются её субъектом. Сами по себе – как личности, как носители идеальных моделей, ценностей, моральных норм и т.п. они могут страстно вожделеть реформ, но не имеют никакой свободы самодеятельности и самореализации внутри машины Левиафана. Внутренний люфт у всех невидимок-институтов очень мал. Для её агентов опасны любые попытки использовать факт нахождения у власти или при власти для чего бы то ни было, не относящегося к власти как к таковой, к перманентной борьбе за неё. Такие попытки тут же приводят к тому, что власть начинает все быстрее рассасываться. Реформаторские элементы в системе власти – короткоживущие.
Как и в случае с псевдоуслугами Левиафана, финансовый сектор или невидимая рука рынка не нанимались приносить нам счастье и оказывать какие-либо услуги. Правильнее было бы сказать, что одна часть невидимой руки, используя нас, играет в «оказание услуг» с другой её частью. И это не хорошо и не плохо. Институты просто так устроены, они не хотят нам зла, но они не хотят нам и добра в той же мере. Они вообще ни нам, ни от нас ничего не хотят. Пора бы нам самим поточнее определиться, чего мы можем и должны от них хотеть, и где заканчиваются границы и рамки этого хотения. Не должно быть никаких иллюзий относительно того, что в паре Homo Faber (человек производящий) с «невидимой рукой» любого характера – будь то рынок, государство или общество – субъектом является невидимая рука. Не мы имеем собственность, а собственность имеет нас.
Философы, а за ними и социологи различным образом давно объяснили нам это положение вещей. Теперь дело заключается в том, чтобы изменить его.
В социуме предысторического типа (он впервые описан в «Немецкой идеологии») реформаторы обречены метаться в треугольнике рынок – государство – общество, пытаясь науськать один из отчуждённых институтов собственности против другого, и ни в одном не находя опоры. Любому обществу, пытающемуся выйти из тупика предыстории в современность, нужен субъект трансформации: вне-институциональная, вне- и надпартийная «партия нового типа», которая преобразует не «экономику», «политику», «производство», а самоё собственность, занимается не идеологией, а социальной инженерией, не «уничтожает» (упраздняет, отменяет) институты и трансакции, а системно заменяет их технологиями по мере готовности.
В ранние студенческие годы у кого-то из французов (Базен? Моруа?), пишущих на темы любви и супружеских измен, мне встретилось суждение о том, что не стоит искать источников и решений моральных и нравственных проблем в тёмном треугольнике ниже пояса.
Взросление общества, застрявшего в пубертатной прыщавости, начнётся не раньше, чем мы перестанем тыкаться со светлыми реформаторскими устремлениями в бермудский треугольник власти.
Вагина власти – источник циклических перерождений и кризисов, но не почтовый ящик для социальных прожектов, и уж тем более не штаб реформ и трансформаций.
В своё время такой штаб в стране формировался. Но был пожран штабными крысами.
[1] https://www.rbc.ru/society/23/09/2019/5d8868bb9a7947414a3753bd.
[2] https://gks.ru/storage/mediabank/Trud_2019.pdf
[3] «– Может, все‑таки возьмете частями? – спросил мстительный Балаганов.
Остап внимательно посмотрел на собеседника и совершенно серьезно ответил:
– Я бы взял частями. Но мне нужно сразу».
https://www.100bestbooks.ru/read_book.php?item_id=27&page=8
[4] «Капиталист функционирует только как олицетворенный капитал, подобно тому как рабочий функционирует лишь как олицетворенный труд. Рассматриваемое исторически, это превращение является необходимым этапом для того, чтобы добиться за счет большинства создания неограниченных производительных сил общественного труда, которые только и могут образовать материальный базис свободного человеческого общества. Необходимо было пройти через эту антагонистическую форму. Это — процесс отчуждения труда. Самовозрастание капитала — создание прибавочной стоимости — есть определяющая, господствующая и всепоглощающая цель капиталиста, совершенно убогое и абстрактное содержание, которое принуждает капиталиста выступать в рабских условиях капиталистического отношения совершенно так же, как рабочего, хотя и на противоположном полюсе». (Карл Маркс. Соч. т.49, стр.47).
Источник: facebook.com
