Нина Катаева.
Классика отечественной гуманитарной мысли, литературоведа и культуролога, доктора филологических наук, члена-корреспондента РАН, многолетнего директора Пушкинского Дома Николая Скатова специалисты ставят в один ряд с такими выдающимися гуманитариями, как Николай Бердяев, Иван Ильин, Павел Флоренский. Сегодня советник Российской академии наук Николай Скатов – гость «Файла-РФ».
Пушкинский Дом изначально мыслился его создателями как Одеон имени Пушкина, именно в таком русле – не только архив, но и национальный форум, развивался Институт русской литературы РАН с 1987 по 2005 год при Скатове. Научная школа Пушкинского Дома конца XX века славилась трудами выдающихся ученых – Д. С. Лихачёва, А. М. Панченко, Г. М. Фридлендера, самого Н. Н. Скатова. Николай Скатов – крупный специалист в области истории русской литературы, автор более 300 научных и литературно-критических работ, в том числе – 23 книг. Исследования учёного посвящены ключевым проблемам и фигурам русской литературы: Пушкину, Кольцову, Некрасову, Островскому, Блоку, Ахматовой, Твардовскому… Книги, посвящённые творчеству Н. А. Некрасова и А. В. Кольцова, вышли в серии ЖЗЛ. За книгу «Пушкин. Русский гений» автор награждён Большой литературной премией России (2001). Недавно вышло в свет собрание сочинений Н. Н. Скатова в 4-х томах, в которое вошли его основные работы. В Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов книгой Николая Скатова «О культуре» открыли новую серию «Классика гуманитарной мысли».
Учёный известен как высококвалифицированный редактор, текстолог, комментатор классической литературы, как автор ряда учебников по литературе. Николай Николаевич – почётный профессор Российского педуниверситета имени А. И. Герцена, в котором преподавал долгие годы, своей миссией считает обеспечение культурной преемственности поколений, а формирование круга чтения молодых людей называет важнейшей задачей каждого педагога.
– Николай Николаевич, как, по-вашему, сегодня нужно вести разговор о русском языке? Стали общим местом сетования на американизацию телевидения, на засоренность англицизмами нашей речи. Могли бы вы провести своего рода градацию – что нетерпимо, что опасно, а что, возможно, и хорошо для языка?
– Прежде всего, нужно понимать, что язык – это живой организм. Образно говоря, живое существо, связанное тесными узами с такими понятиями, как страна и нация. Развитие языка – активный процесс, и вносить коррективы, конечно, необходимо. В языке, как во всяком явлении культуры (а язык – это первое явление, условие и элемент культуры: вначале было Слово, и Слово было Бог) есть своя иерархия, связанная с нашими представлениями о жизни. И разрушением этих представлений на данном этапе.
Всё это, безусловно, сказывается на языке. Вот сейчас мы наблюдаем, как разрушается иерархия в языке. Я имею в виду такое чудовищное явление, как внедрение матерщины в нашу лексику. Что скрывать, матерщина с незапамятных времён существовала в нашей жизни. Весь фокус в том, как к этому относиться и какое место определить этому явлению.
То, что слышим порой в фильмах, недавно в словарях называлось «нецензурщиной», «непечатными» словами. А мы, обходя нормы, печатаем и произносим то, что не должно печататься. В то время как брань – страшная вещь, могучее и соблазнительное орудие, тем более, что мы изобрели ругань невиданной силы и громадного цинизма. Такого, по-моему, нигде больше нет. И самое ужасное в том, что с матерщиной связано слово «мать», которое окружено культом в русской литературе. Во времена, когда «дозволено всё», вседозволенность проявляется и в языке, и следует определить место этого явления. Пока оно не определено, и будет ли определено, зависит от того, как пойдёт дальше наша жизнь в целом.
– Скажите, вы чувствуете различие в речи современных москвичей и петербуржцев?
– Не очень. Мне представляются несколько искусственной эта градация. Вот раньше в большей мере были представлены московский и петербургский стили, особенно в XIX веке. В связи с общими нивелирующими процессами, с глобальной урбанизацией ныне выработался некий общий для москвичей и ленинградцев стиль.
– Вы ничего не сказали по поводу англицизмов – всех этих «саммитов», «пати», «брендов»?
– С таким явлением, как известно, мы уже встречались – вспомните знаменитую галломанию на рубеже XVIII–XIX веков. И Грибоедов сетовал по этому поводу в «Горе от ума»: «смесь французского с нижегородским».
Но если там речь шла о французомании, то теперь говорим об англицизмах. И дело в том, что не только Россия захвачена этой волной: в сущности, английский сейчас первый язык в мире. И видимо, не без оснований: язык очень практичный, удобный, компактный – с простым грамматическим строем, недаром так успешно внедряется он в сфере финансов, в бизнесе, во властных структурах.
И я бы не преувеличивал опасность – какая-то часть англицизмов отпадёт, какая-то, безусловно, останется, каким-то словам найдётся эквивалент в русском языке. Например, на моей ещё памяти было словечко «геликоптер», а теперь мы говорим «вертолёт». А в ещё более ранние времена этот летательный аппарат назывался «автожир». Вот вам и эволюция: автожир – геликоптер – вертолёт. Яркий пример вытеснения англицизма русским словом.
С другой стороны, английский, думаю, тоже подвергается серьёзной опасности. Когда язык становится средством межнационального общения, универсализация неизбежна. Именно так произошло с русским. Видите ли, когда эстонец говорит с узбеком, узбек с украинцем или мы с азербайджанцами, невольно все прибегают к обеднённым формам языка – происходит его упрощение и огрубление. Так что угроза примитивизации нависает и над английским – американцы, которые, при всём их хамстве, с пиететом относятся к настоящему «инглиш», сами говорят уже на несколько другом языке. И всё же, думаю, для всех очевидно духовное начало в нашем языке, не говорят же про английский – «язык Шекспира и Байрона», а русский чаще всего называют «языком Пушкина». И мы в сферах бизнеса, бюрократии, финансов охотно пользуемся английскими словечками. Так что не будем преувеличивать опасность. Тем более не верю в законодательные меры. Все запреты вызовут обратную реакцию, особенно у молодых.
В качестве примера для подражания часто кивают в сторону французов, у которых есть закон, призванный охранять французский язык от англицизмов. Но, думаю, мы не можем воспользоваться французской практикой, потому что это два разных языка. Вот Пушкин в своё время написал, что французский язык, действительно, великолепный, но «неприязненный» по отношению к другим языкам, даже ему родственным. Чувствуете? «Неприязненный»!
Конечно, это связано с национальным менталитетом, но в большей степени, думаю, с тем, что французский язык, несмотря на то, что представляет великую культуру, всё же является языком мононациональной страны. Провансальцы и бретонцы не в счёт. Я был в Провансе и могу подтвердить, что там говорят на другом – прованском языке. В этой провинции свой, отличный от французского, уклад жизни, особая культура и, как мне сказали, там крайне редки смешанные браки. Бретонцы вообще известны своим сепаратизмом, так что в целом Франция – мононациональная страна, и понятно, почему с такой неприязненностью относится к другим языковым стихиям. Французы охотно идут на все эти заслоны против англицизмов, потому что не очень любят англичан, а уж американцев тем более.
В тех же размышлениях о языке Пушкин называет русский язык «общежительным». Так как можно законы и практику французского языка, при всей их привлекательности, переносить на наш «общежительный» язык?! Конечно, это своего рода крест – быть языком «обслуживания», но представьте, как бы мы обеднили свою культуру, если бы изолировали себя от могучих южно-русских влияний в своё время! Украинская стихия могучим образом влияла на русскую литературу, входя в нашу культуру явлением, скажем, таких песен, как «Очи чёрные» Евгения Гребёнки, не говорю о Гоголе. Можно ли представить Гоголя без украинской стихии, без слова украинского? Он – русский писатель, но лишите прозу его украинской стихии, и – Гоголя не будет.
А как прочно внедрилась в русскую литературу тюркская лексика! Так что наш язык, как видите, действительно «общежительный», но это совсем не означает, что нужно быть равнодушным к любым влияниям, кивая на процесс развития языка. Я бы сказал так – не надо запрещать чужое, надо развивать своё!
И здесь величайшая ответственность ложится на писателей, на СМИ, на то же ТВ. Не следует идеализировать практику, которая была в своё время – с её жёсткой редактурой, вспомните, газеты порой невозможно было читать. Поражала лексическая бедность! Кто-то подсчитывал тогда, что наш официоз обходился словарём чуть ли не в двести слов. Это «словарь готтентота», понимаете? Сейчас всё изменилось – свобода! Каждый говорит, что хочет и на каком угодно языке, включая наших политиков, – конечно, это ещё и реакция на жёсткие словесные рамки недавнего прошлого.
И всё равно запрещать англицизмы не нужно, а вот высмеивать – сколько угодно. Например, повесил хозяин на ресторане вывеску на английском языке – посмейтесь над ним: уверяю вас, снимет! Сделайте телепередачу на эту тему! Вот где нужна активная действенная позиция – дайте нам наше слово, нашу литературу, нашего писателя!
Будучи членом Совета по русскому языку, я никогда не был сторонником законодательно-запретительных акций. Нельзя запрещать слова, которыми пользуются во всём мире: например, вместо «приватизации» – требовать говорить только «присвоение». Или «меценат» – вместо «спонсор», в то время как здесь есть нюансы. Если речь идёт о помощи какой-нибудь музыкальной группе, Алле Пугачёвой или Филиппу Киркорову, то вполне употребим термин «спонсор», а если Мариинке или Федосеевскому оркестру – то, конечно же, «меценат». То же самое с французскими импрессионистами – их живопись покупали меценаты, которые хорошо понимали, какое значение для мировой культуры имеют эти художники.
Пусть дети в школе как можно больше читают Пушкина. Кто читает Пушкина, тот навсегда получает прививку, как против кори, против этого словесного безобразия.
– Как же во времена произвола учить детей грамоте, студентов – методам преподавания языка?
– Во-первых, в школах должны учить настоящему слову и настоящей литературе, прежде всего классике. А то говорят: давайте их учить на тех книгах, которые они читают. Ни в коем случае, они так и будут читать Маринину! Или предлагают изучать Окуджаву, которого «все поют». Во-первых, его будут петь и без изучения, а во-вторых, раз он написал ряд прекрасных, исторически значимых песен, это не означает, что он в целом как бы классик и следует включить в школьную программу его роман «Путешествие дилетантов» – плохонькую беллетристику, как ни посмотри. Нет, в школе следует изучать классику, причём хрестоматийную. «Пиковую даму» и «Египетские ночи» можно миновать. А «Евгения Онегина» и «Капитанскую дочку» – ни в коем случае! И с особым вниманием следует изучать классику начала XIX века, потому что именно в это время создаётся наш язык и формируются главные типы, происходит осознание нацией России как целого. А отражено это ярче всего в творчестве Пушкина.
– А как, по-вашему, следует обучать сегодня студентов-филологов?
– Ориентировать, если угодно, на базовые ценности – нравственность, духовность, филологию. Этого требует время. И если в эпоху застоя, – неточное, конечно, слово, но согласитесь, такое явление имело место, – у людей спонтанно возникали какие-то формы протеста, тяга к модерну, то сейчас, в пору господства того, что называется «постмодерном», общая тенденция должна определяться ориентацией на хрестоматийную классику.
– Как вы расцениваете язык современной литературы?
– Считаю, у нас есть уже своя классика – Валентин Распутин с его «Последним сроком», на мой взгляд, повесть написана на уровне «Смерти Ивана Ильича» Толстого, Василий Белов с «Привычным делом». И в поэзии есть громкие имена, тот же Юрий Кузнецов. Но сейчас всё решает телевидение – ты существуешь только в том случае, если тебя пропагандируют, так что если сейчас культура – словесная, в том числе, – не овладеет телевидением, это приведёт к печальным результатам.
А народ, между прочим, готов к восприятию словесной культуры с экрана: смотрите, когда показывают хорошие сериалы по классике или современной литературе, люди идут в библиотеки и спрашивают книги – статистика свидетельствует!
Но чаще бывает наоборот: показывают какую-нибудь «Просто Марию», потом из этого примитива делают книгу и продают.
Не стало литературных передач – кроме тех, что идут на канале «Культура», прямо скажем, не самом плохом в ряду других, но и не безусловно универсальном. Не имеем сегодня возможности слышать прекрасных чтецов – Журавлёва, Орлова, Яхонтова, Аксёнова, – а это целая школа восприятия речи. А вспомните «Учительские уроки»! их смотрели с таким же энтузиазмом, как концерты нынешних звёзд. Сколько поклонников было у передач «Российские университеты» и «Алло, мы ищем таланты!» И что самое интересное – приходили таланты, а сейчас их близко не подпустят к телевидению, видим одну и ту же публику – набор из десятка лиц. Нам говорят, всё решают рейтинги. Не уверен. Мы не знаем, кем пишутся эти «рейтинги». И знаете, «рейтинг» у героина и водки гораздо выше, чем у хорошего чая, – и что из этого следует? Только одно – государственную политику на телевидении следует в корне менять.
– Действительно, так и нового Пушкина можно просмотреть...
– Не просмотрите, потому что Пушкин один, и он не возобновим. Кого только не называли «современным Пушкиным» – и Окуджаву, и Высоцкого, и Бродского, но это не более чем поэтические фигуры.
Пушкин сыграл роль, которую уже никому сыграть не удастся. Он создал наш язык, и в этом смысле с ним не сравнимы ни Достоевский, ни Толстой, ни Тургенев, не говоря о современных поэтах.
Мы говорим пушкинским языком и живём в стране, которая после Пушкина стала совсем другой, потому что у неё появилась новая словесность.
– Если бы Пушкин вдруг оказался в нашем времени, что, по-вашему, он сказал бы о состоянии языка?
– Думаю, то же самое, что сказал уже однажды в первой части «Евгения Онегина» о варваризмах, где он, употребляя английское слово vulgar (вульгарный. – Ред.), оговаривается, что, несмотря на то, что в нашем языке оно никак не привьётся, он любит его. Потому-то, хорошо понимая, что «гораздо меньше мог» его язык «пестреть иноязычными словами», он все же вводит их. Для нас «вульгарный» – уже самое обычное слово.
– По-вашему, пушкинский язык жив в нашем времени?
– Если мы читаем Пушкина без комментариев, в отличие от англичан, читающих Шекспира с оными, – то, наверное, жив. Заметьте, Карамзин ввёл десятки слов в обиход, а Пушкин, как известно, ни одного – но создателем языка является именно он. Дело в том, что он «раскрутил» наш язык, применив к нему множество технологий, – французскую, в частности. Сошлюсь на пример знаменитого пушкиниста Томашевского – поэт дает 12 толкований слову «блестеть», зафиксированных во времени: «И речка подо льдом блестит»; «Театр уж полон, ложи блещут»; «сатиры смелый властелин, блистал Фонвизин, друг свободы». Известно же, что Вяземский готов был отдать горы книг за одно пушкинское выражение «тьма столетий»... То есть он показал, какой колоссальный потенциал содержится в языке – и после этого литераторам уже можно было работать так, как работали уже Тургенев, Толстой, Лермонтов.
– Можно ли сказать, что процесс создания языка шёл у Пушкина бессознательно?
– Нет, конечно. Пушкин был умнейшим человеком своего времени, брат его вспоминал, что он знал наизусть почти всю французскую литературу, всю русскую литературу.
А почему, вы думаете, Герцен сказал свою знаменитую фразу: «Сто лет спустя Россия ответила на вызов Петра колоссальным явлением Пушкина»? Потому что Пушкин собрал всё. Он, если угодно, явление коллективное, – хотя, несомненно, момент озарённости во всем этом присутствовал.
Известным культурологом Гершензоном в своё время была написана книга «Плагиаты Пушкина». Ещё яснее выразился Соллогуб, сказавший, что Пушкин «обворовал всю русскую литературу». И для того, чтобы стать новым Пушкиным, нужно снова бесстыдно «обворовать всю русскую литературу».
Да, фразу «гений чистой красоты» трижды употреблял Жуковский – в стихотворении «Я музу юную, бывало», в поэме «Лалла-рух», в письме своей царственной ученице, будущей императрице. Позднее это письмо было опубликовано как очерк «Сикстинская мадонна» – и Пушкин очень внимательно читал и конспектировал его. А мы связываем поэтическую строку «гений чистой красоты» только с именем Пушкина.
А название оды «Вольность»? Радищевское название – «Что вслед Радищеву восславил я свободу». И таких «заимствований» – из Капниста, Карамзина – у Пушкина множество. Так, попросил он Семёна Боброва прислать ему поэму «Таврида», написанную белым стихом, которую тогда уже никто не читал. Пушкин прочитал и одарил нас двумя гениальными строками – про гаремных скопцов в «Тавриде» и про ту, которая «похожа на луну» – в «Бахчисарайском фонтане». Он синтезировал и представил нам всё лучшее: вот почему он – основоположник русской литературы, гений литературной традиции, и почему мы называем его «коллективным сознанием».
– Николай Николаевич, если упомянуть, в связи с развитием русского языка, выдающегося русского поэта Николая Некрасова, творчеству которого посвящены ваша диссертация и книга в серии ЖЗЛ, что вы отметите, прежде всего?
– После Пушкина язык развивался очень динамично, и Некрасов известен тем, что дополнительно ввёл колоссальные языковые пласты. В известной мере, он противоположен Пушкину, хотя мог быть и наследником: поэма «Несчастные», например – чисто пушкинская вещь.
Но Некрасов не был бы Некрасовым, если бы в известной мере не сломал пушкинскую традицию. И если Пушкина называем нашей «золотой серединой», то Некрасов – весь на крайностях, на противоположностях. В поэзии, в частности, это и высочайший пафос, идущий от XVIII века, от Державина, и, как мы говорим, проза любви. Но, конечно, проза, становящаяся поэзией. И верно заметила Анна Ахматова, что после Пушкина долго существовало понятие «пушкинской поэмы», а пришёл Некрасов, написал поэму «Мороз Красный Нос» – гениальную вещь! – и снова закрыл свой шлагбаум.
У Пушкина, в отличие от Некрасова, в поэзии нет образа матери. И не потому, что Надежда Осиповна, как говорят, Александра любила меньше, чем Льва, и была плохой домохозяйкой. Чушь! Пушкин вырос в замечательной семье, у него было благополучнейшее детство, отец читал ему Мольера, приучал к литературе, мать по литературной одарённости сравнивали с мадам де Сталь, не говорю уж о дядюшке-поэте. Просто Пушкин был самодостаточен, и большое значение имело то, что в детстве при нём, кроме няни, талантливой литературной семьи, стояли ещё и Карамзин, Батюшков и Жуковский. Это всё равно, что у колыбели какого-либо писателя ХIХ века стояли бы Тургенев, Толстой и Чехов.
– Как вы отвечаете на вопрос о Наталье Николаевне – кто она такая?
– Одна из замечательных русских женщин. Жена, достойная Пушкина во всех отношениях. И недаром Пушкин о ней сказал, что, к сожалению, она будет страдать, и страдать безвинно. Так и случилось. И только в последние годы, когда вышли книги Ободовской и Дементьева, мы увидели, что это совсем не такая женщина, какой живописали её пушкинисты двух столетий. И кстати, её жизнь после пушкинской смерти освещает и то, что было прежде. Вспомните: «Выходи замуж за такого-то», – а она семь лет не выходит, хотя претенденты были. И каждую пятницу у неё – день памяти Пушкина, и первые дети у неё были дети Пушкина, и любила она Пушкина, и никакого Ланского она так не любила.
– Значит, Цветаева ошиблась?
– Знаете, все наши поэтессы – и Ахматова, и Цветаева, и Ахмадуллина – они все тягаются за Наталью Николаевну.
Когда-то в разговоре с литературоведом Лидией Яковлевной Гинзбург, – она 40 лет была приятельницей Ахматовой, – я спросил, почему Анна Андреевна так ненавидела Наталью Николаевну. «Она его ревновала!» – был ответ. Позднее я прочитал это в дневниках Гинзбург.
А Цветаева? «Вот как она могла отказаться послушать стихи, когда ночью он разбудил её?» – ну и что?!
Обвиняли её и в пушкинской смерти, словно забыв, что он не Дантеса вызвал, а Геккерена, тут дело было совсем в другом – и не в ревности, в любом случае.
– Для многих стало откровением, что Наталья Николаевна писала стихи.
– Дело не в поэтической одарённости Гончаровой, хотя, конечно, она была человеком культурным в своём времени, и была способна заниматься делами Пушкина.
Наталья Николаевна была одарена самым драгоценным, чем может быть одарена женщина, – она была одарена женственностью. Вот почему Пушкин говорит о Татьяне – «гениальный характер», Белинский – «гениальный характер».
Встречаются в жизни такие характеры, и обладателям их совсем не обязательно писать полотна. Вот Татьяна – гениальный характер в литературе, а Наталья Николаевна – в жизни.
– Способны ли, по-вашему, на Западе ощутить глубину и красоту нашего языка?
– Когда в обществе возникают политические и социальные протесты, всегда возникает интерес к языку этой страны. Вот была у нас «перестройка» – сколько русских кафедр, школ, курсов возникло на Западе, какой интерес проявляли все к русской литературе!
Отмечу сразу, что там смотрят на русскую литературу и на русскую жизнь вообще через призму Достоевского – вот ключевая фигура. А у нас ключик, отмыкающий всё – Пушкин, вот в чём разница. Мы идём как бы от Пушкина к Достоевскому и вперёд, а на Западе наоборот.
Пушкин им не очень понятен, бесконечно сложен он для них. А Достоевский, к слову сказать, плюнул бы тому в лицо, кто посмел бы поставить его выше Пушкина, потому что считал того пророком.
Сейчас за границей наблюдается спад интереса к России – исключая восточные страны. Помню, на исходе Советской власти я участвовал в работе конгресса
Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы в Республике Корея, и ко мне подходили три корейца, едва ли не единственные из говорящих на русском языке. Сейчас, если не ошибаюсь, там более 20 центров русского языка и литературы, работает много специалистов из петербургских вузов, а также из Пушкинского Дома. Лицо западной русистики определяют специалисты из наших эмигрантов, неплохо идут дела в Америке, даже по сравнению с традиционно сильной русистикой Польши, хуже подготовлены специалисты в Испании.
– Независимо от политических раскладов, очень расположены к русской культуре японцы – подчёркнуто считают Чайковского «своим» композитором.
А чем близок японцам Пушкин, в отличие от усложнённо выражающих свои мысли западных авторов, я могу понять: определённой простотой, которая, несомненно, присутствует и в поэзии танка.– И не только Чайковского – Толстого, Достоевского и Пушкина, между прочим, тоже. В Японии и в Америке появилась перспектива движения не только «от Достоевского», но и «назад, к Пушкину». И, заметьте, рождается всё это без нашего участия, потому что мы не можем, как раньше, открывать институты русского языка на Западе, финансово поддерживать работу специалистов.
Я был в Японии с рисунками Гартмана, которые хранятся в Пушкинском Доме, знаменитыми прототипами «Картинок с выставки» Мусоргского. Так вот, не кто-нибудь, а именно японцы – причём, чуть ли не главное железнодорожное ведомство! – додумались устроить выставку рисунков Гартмана. Под музыку пьес Мусоргского, которую исполнил наш пианист.
Вот и урок! Вам приходилось видеть передачу по телевизору, где рассказали бы о рисунках, вдохновивших Мусоргского?.. Увы, никогда.
– Обнаруживаются ли неизвестные рукописи Пушкина в наше время?
– Ещё во времена моей работы в Пушкинском Доме обнаружилась в Германии страничка рукописи «Сказки о Мёртвой царевне», но мы, как говорится, охнуть не успели, как её купили за 100 тысяч долларов. Ушла в частное собрание: Пушкин сейчас – самый дорогой автор на мировом рынке.
Конечно, удивляешься, почему не пришла в головы нашим олигархам молниеносная мысль – купить раритет и подарить Пушкинскому Дому, ведь знал же кто-то из них об этом?! Но, как видите, не пришла, а когда мне позвонили с ТВ, мы ничего уже не успели сделать.
– Есть ли среди потомков Пушкина хранители его языка?
– Я хорошо знал правнука Пушкина Григория Григорьевича, очень достойный был человек. Приезжал из США ещё один потомок поэта – Кеннет Пушкин. Он основал в Америке фонд «Пушкинское наследие», устраивает вечера, посвящённые поэту. Увлёкся пропагандой наследия своего предка и пытается освоить русский язык. Кеннет – симпатичный человек, и в его облике, как и в облике Григория Григорьевича, просматриваются пушкинские черты.
Источник: Файл-РФ
